– Айдына, – Киркей схватил ее за руку, холодную, как лед. – Айдына, – произнес он тише, – пошли отсюда! Лебеди ночью спят…

И тут снова прямо из воды взметнулся вверх столб света. Он мерцал и переливался. Стало светло, как днем, только свет этот был странным: лицо Айдыны в нем отсвечивало голубым, и все стало голубым: и лебеди, и вода, и камыши, и песок, и даже руки Киркея.

Свет струился, дрожал, будто рябь на воде. И все вокруг тоже дрожало, двоилось, сверкало, растекалось, как круги по озеру от брошенного в воду камня.

Киркей почувствовал, что его покачивает, точно на волнах. Очень хотелось закрыть глаза. Но Айдына… Что с ней? С усилием он приподнял тяжелые, как камень, веки и увидел, что Айдына бредет по берегу навстречу женщине в серебристом струящемся платье, с желтыми, будто песок, косами и удивительными глазами: большими-большими, как чайная пиала. В них словно плескалась вода, так быстро они меняли свой цвет: только что были голубыми, а следом уже серыми, или темными, как омут…

– Вот мои косы, длинные косы, тысячи змей… – бормотала женщина, – вот мои руки, тысячи рук, они мела белей… – и протягивала руки навстречу девочке.

– Айдына, стой! Это Суг-ээзи! – закричал Киркей. – Дух Воды!

Он схватил девочку за рукав. Но она неожиданно резко и сильно толкнула его в грудь. Киркей едва устоял на ногах. И быстро огляделся по сторонам. Огонь! Надо разжечь костер. Духи Воды и Огня не любят друг друга. Они будут ссориться, шипеть друг на друга, и тогда он и Айдына смогут убежать, спрятаться, спастись…

Но, как назло, ничего, кроме мокрого камыша, на глаза не попадалось. Ни тебе хвороста, ни сухого плавника на берегу. А Дух Огня без хорошего корма вряд ли одолеет Суг-ээзи.

Киркей с отчаяньем посмотрел на Айдыну. Ей оставалось шагов пять до воды. Он снова бросился к подружке, в грудь ударила волна, сбила с ног, и Киркей, скуля от боли, покатился по песку. Но вскочил опять и устремился к берегу, лихорадочно шепча:

– Над верхом скал поднимитесь. Духи ночи, смотрите. Духи дня, смотрите на свое Небо, на свое Солнце, на своего Отца. Смотрите на холмы. Hа степь смотрите. Хорошо смотрите за мной, на все смотрите и вы, мои кони. Мои лучшие табуны. Идите сюда, топчите воду, мутите воду, мои кони…

Откуда пришли эти слова, он не знал. Может, из тех былин, что пел ночами Салагай? Об этом Киркей не задумывался. Они возникли в его голове, и он повторял их раз за разом. И, почти падая, брел по берегу вслед за Айдыной, бормоча это странное заклинание.

Громкий крик пронесся над озером. Умноженный эхом, он долго еще бился о скальные стены ущелья, и ныл, и стонал, словно натянули струну гигантского хомыса и отпустили:

– Айды-н-н-н…

Киркей вздрогнул. Пелена упала с глаз. И он увидел, как оба лебедя набросились на Суг-ээзи. Описывая вокруг нее круги, они яростно шипели, били крыльями, гортанно кричали. И вновь Киркею послышалось:

– Айды-н-н-н…

Суг-ээзи отбивалась не менее яростно. Косы ее растрепались и метались во все стороны. Она грозно ворчала, голубые глаза вспыхивали, как зарницы – предвестницы грозы.

Из камышей выскочил мокрый Адай и принялся яростно лаять и отбрасывать задними лапами песок, но к воде близко не подходил. И лаял он странно, с подвывом, как никогда не лаял ни на животных, ни на людей.

Только Айдына будто не слышала ни этого гневного лая, ни диких криков лебедей, ни сердитого бормотания Суг-ээзи.

Впрочем, Киркей тоже ничего не слышал. В голове бились, стучали слова.

– Кони мои, кони… – шептал Киркей. – Топчите воду, мутите воду…

За спиной раздалось ржание. Киркей едва успел отскочить в сторону. Чильдей на всем скаку влетел в озеро, разбрызгивая воду, смешанную с песком. Вмиг исчезли и сияние, и женщина с желтыми косами, и лебеди. Чильдей, поводя боками, жадно пил воду и, отфыркиваясь, косил на Киркея глазом. Но тому как раз было не до лошади и не до пса, который, радостно визжа, принялся скачками носиться туда-сюда по берегу.

– Айдына, – Киркей бросился к подружке. – Ты видела?

– Что? – Она с недоумением уставилась на приятеля.

– Лебеди… Ты видела, как они кричали и дрались с Суг-ээзи?

– Дрались? Суг-ээзи? – нахмурилась Айдына. – Ты хочешь снова напугать меня?

– Ты смеешься? – Киркей с обидой посмотрел на нее. – Ты все время надо мной смеешься…

Айдына хотела сказать, что совсем не смеется. Она и вправду ничего не видела и не помнила. Вернее, видела, но совсем не то, что почудилось Киркею. Впервые за много лет ее навестили мама и брат. Они подплыли к берегу на лодке. Мама не сказала ни слова, только молча глядела на дочь и улыбалась. А брат был таким маленьким и забавным…

Айдына сглотнула застрявший в горле комок. Не хватало еще заплакать. Киркей тем временем взлетел в седло, подал руку Айдыне:

– Давай, живее!

И она, ничуть не удивившись чудесному возвращению Чильдея, подала Киркею руку и тоже оказалась в седле. Девочка молчала всю дорогу, как зачарованная, вспоминая удивительную встречу, которую подарила ей ночь. Киркей же за ее спиной размышлял о том, что не зря показались им лебеди. Он не сомневался: священных птиц послал сам Хан-Тигир, чтобы спасти Айдыну от гибели. И Чильдей тоже вовремя появился на озере.

«Надо непременно рассказать об этом Салагаю», – подумал Киркей.

Ведь старому хайджи наверняка известно, с чего вдруг боги вступились за подружку его правнука…

– Как проходит, братцы, лето теплое,

Настает, братцы, зима холодная,

И где-то мы, братцы, зимовать будем?

На Яик нам пойтить —

переход велик… —

гаркнула, словно по-над ухом, добрая сотня луженых глоток.

Мирон поднял тяжелую голову с подушки, огляделся.

– А за Волгу пойтить – нам ворами слыть,

Нам ворами слыть, быть половленным,

А мне, Ермаку, быть повешену…

– не унимались певцы-молодцы, но уже в удалении от избы, в которой князь Мирон Бекешев с трудом продрал глаза после тяжелого сна.

Он абсолютно не помнил, как оказался на широкой лежанке возле облицованной изразцами печки, на роскошной перине под пуховым одеялом. Но не печь и не перина были причиной того жара, что заставил его сбросить одеяло. Рядом храпела дородная девка с тугим белым телом и разметавшейся по подушке черной косой. Она лежала на спине, непотребно раздвинув ноги. Полная грудь поднималась и опускалась в такт дыханию, тяжелому, как у мужика, весь день гнувшего спину на пашне. Пылала она, как самовар, но и потом от нее разило, будто от того же мужика, весь день не снимавшего онучи!

Мирон окинул ее брезгливым взглядом. Мерзкая баба! Откуда она взялась? Ведь он хорошо помнил, как письменный голова подсаживал его на коня возле съезжей избы, а затем Захарка помогал сойти у высокого крыльца. Впрочем, последнее, что отчетливо отпечаталось в памяти, было даже не само крыльцо, а широкая ступенька, которая стремительно неслась навстречу…