— Ну да, — согласился я, — таким же образом и наша принадлежность к Конторе на некоторых действует… Даже больше тебе скажу. Я думаю так: достаточно, чтобы ты сам себя ощущал конторским, носил в себе эту силу, эту власть, чтобы бабы это чувствовали.

Чайник взглянул на меня с интересом, как будто я его слегка удивил, как будто он впервые меня увидел, потом почесал ухо, подумал и сказал:

— Не, не все… Не все это чуют….

— Да, только бабы особенной породы.

— Может, ты и прав… Насчет особой породы. Но относятся они к ней или нет, иногда не сразу поймешь.

— А иногда, — вдохновенно подхватил я, — взглянешь на нее, родимую, принюхаешься и сразу чувствуешь, эта — наша, эта — поймет и оценит.

Чайник опять посмотрел на меня удивленно, дескать, не ожидал я от этого тихони… Потом тряхнул головой, как будто отгоняя запретные мысли, и вернулся к основному сюжету:

— Так вот, стало быть, подчиненная Шувалова идолопоклонника нашего этого ценила-ценила, а потом разом ценить перестала — как только его из кабинета турнули. И жена тут же стучать на него бросила — а зачем? Так и так, говорит, вынуждена я свою оперативную работу прекратить… здоровье там, нервы, ну и все такое. А чего ей, она теперь, думаю, из него, голубчика, такие веревки вьет… Во он у нее где!.. диссидент наш раскаявшийся.

— А он раскаялся? — решил уточнить я.

— А хрен его знает.

— Слушай, так, может, он и знать не знал ни про какие свои эти… высказывания?

— Может, и не знал. И пребывал в полном недоумении: за что это его, бедолагу, понизили.

— Может, — развил я мысль, — и высказываний никаких не было, а?

Чайник ответил не сразу. Вынул платок из кармана, высморкался и сказал:

— Было, не было… Какая разница? Зато органы семью спасли, разве плохо?

Чайник зашвырнул отработанную папку на свободный стол и принялся за следующую. На нее у него ушло и вовсе секунд тридцать.

— Х… х… ерунденция какая, — огорченно бормотал он, берясь за третью.

Напрасно я ждал, что он со мной поделится, в чем «херунденция» состоит. И я понял намек, сам схватился за следующую папку.

Мне для начала попалось нелепое какое-то дело. И кличка у агента была необычная — Пестель (а что, с другой стороны, может, и нормальная кликуха, если подумать. Говорят, декабрист Пестель и его товарищи в случае своего прихода к власти собирались что-то вроде ВЧК и ГУЛАГа сразу же и учредить. Получается, повернись история по-другому, прогресс российского общества мог получить резкое ускорение!). Так вот. Писал товарищ Пестель, писал нам про своих университетских товарищей и про преподавателей тоже, а позднее и про коллег по НИИ писал, а потом вдруг взял и писать перестал. То есть не совсем, конечно, вдруг. Сначала он стал уклоняться от встреч с куратором, потом и вовсе ему нагрубил пару раз. Ну, и потом, соответственно, все: поставили наши на Пестеле крест. Но что-то, конечно, осталось тут за кадром, недосказанным, недообъясненным, с чего это вдруг человек взял и переменился? С чего это ему роль стукача вдруг разонравилась?

— Я не думаю, что люди меняются, только обстоятельства, — оказалось, что мысли Чайника шли параллельным потоком.

Ну, вообще, если говорить честно, нормальный, средний оперативник стукачей, конечно, слегка презирает, но показывать этого категорически нельзя. Наоборот, инструкция учит, что агентов надо постоянно морально стимулировать, хвалить по поводу и даже без, преувеличивать их всемирно-историческое значение, просто льстить им в глаза. Ведь, понятное дело, нет-нет да могут посетить их всякие сомнения и рефлексии. И этим метаниям надо уметь психологически противостоять. Материальный стимул, понятное дело, тоже важен, но моральный бывает даже важнее, особенно для разночинцев-интеллигентов. Поэтому всякий там намек на брезгливость к агентам надо прятать глубоко-глубоко, даже от самого себя. Иначе льстить убедительно не получится.

Но все-таки это презрение где-то живет, в глубине, и нет-нет да вырвется наружу. И потому, наверное, наш брат так любит провинившихся агентов потоптать, особенно тех, кто пытается завязать. У-ух, на этих мы оттягиваемся как следует! Ах ты, проститутка, в честные женщины захотела? Так получи же!

Но работы так много, что сил на каждого не хватает, и некоторым удается сорваться с крючка относительно безболезненно. Как этому вот голубчику, Пестелю. И все-таки страшно интересно, что с ним такое произошло. Угрызения совести? Женщина? Обида? Или просто куратор попался тупой? Похоже на то, кстати, потому как оперуполномоченный старший лейтенант Харчев явно двух слов связать не может. Оставленные им в деле размышления путаются между «в связи с тем», «вследствие того», «ввиду вышеизложенного» — что хочет сказать, непонятно. Ну а потом вдруг взял и обозвал агента Пестеля иностранным словом «неврастеник»! Ну, понятное дело, неврастеник, кто же он еще… кто еще в своем уме… Нет, лучше додумывать не буду, для здоровья вредно, строго оборвал себя я.

Во второй папке дело было и вовсе тоненькое. Какой-то работяга с цементного предприятия инициировал контакт с органами, чтобы сообщить о вредном анекдоте, рассказанном начальником смены Ободовым. Анекдот такой: «Алло, это Абрам Моисеевич? Нет, это КГБ. А кто говорит? Говорит Москва! Московское время шестнадцать часов!»

Ну, вообще, не самый страшный анекдот. Бывают хуже. С явным уважением к органам и даже с намеком на некоторый элемент здорового антисемитизма. Все последующие попытки куратора выбить из работяги что-нибудь ценное или хотя бы связное увенчались полным провалом. Про Ободова было только с достоверностью известно, что он страшно ругается матом, особенно на самого автора, якобы вечно к нему придираясь. Но постепенно кое-что становилось ясно. Вдруг оказалось, что ругань в основном связана с моментами, когда агент опохмеляется в рабочее время. Ну, и контакт постепенно сошел на нет… Но закрывать дело совсем куратор все же не спешил, тянул чего-то… Признаваться не хотел в неудаче, что ли? Может, так, а может, тут что-нибудь и похлеще?

— Как думаешь? — спросил я более опытного товарища.

Чайник немедленно врубился в ситуацию и нарисовал такую гипотезу. Например, представим себе, что начальник работяги на заводе товарищ Ободов вдруг и сам является агентом. Но завербован он давно, много лет назад и не кем иным, как нынешним начальником отделения, товарищем майором, назовем его, к примеру, Уевым. И Уев этот теперь, в свою очередь, командует молодым, подающим надежды специалистом — старшим оперуполномоченным, капитаном, товарищем, скажем, Еровым, который и ведет, собственно, работягу с цементного. То есть все по справедливости — начальника курирует начальник, а подчиненного — подчиненный. Но вот представьте себе на минутку, что у майора Ерова с капитаном Уевым не сложилось. Что кто-то кого-то немножко подсиживает. Или, наоборот, выпил, может, кто-то чуток на рабочем месте. И схлопотал выговорешник. Премии человека, может быть, лишили. И вот тут-то как раз поступают сведения, что любимый агент начальника отделения рассказывает вредоносные анекдоты. Как, кстати-то. Но, увы, подвел работяга капитана Ерова, слабоват оказался. Ни воображения, ни чувства политической ответственности, один алкоголизм. А майор Уев тоже не лыком шит и времени зря не теряет. И вот начались тут у голубчика Ерова всякие недоразумения да неприятности… и перевели его, болезного, работать на периферию, на какую-нибудь очень ответственную должность в дальневосточном, например, управлении… А дело осталось дожидаться момента естественного убытия в архив. Что, скажешь, неправдоподобно? Правдоподобно, согласился я, слыхал о похожих случаях, слыхал.