Саша

Он умрет – я буду жить в Европе, с Дантесом. Мы будем ездить верхом по Эльзасу, по Лотарингии. Я наконец открыто смогу Дантесу сказать: папа. Как он красив, как красивы наши отцы, Гриша. А этот умел строгать только девчонок.

Гриша

Опять стучат. Маруся, открой!

Маша

Иду. Хватит ломиться в дверь! Значит, мы решились? Кто там ломится?

Пушкин

Пушкин! Мое семейство умножается, растет, шумит возле меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и смерти нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения, один отец семейства смотрит на молодость, его окружающую.

Дети Пушкина

Козел!

… год

Пройдя свой путь до половины, я наелся макаронами за тридцать тысяч русских, изъездил Италию вдоль и поперек, насмотрелся, наслушался, налазился по горам, наплавался, назагорался. У каждого человека есть пять любвей, у кого они проявлены, у кого – нет, неважно, они все равно существуют. Они окружают его днем и ночью, стерегут и распинают на звезде. Одна любовь – с кошачьей головой. Тело у этой любви подростковое, почти что унисексуальное, им интересуются все, включая гомосексуалистов, она устремлена в будущее. Эта любовь обитает в теплых местах, не имеет определенных мотиваций, ее бросает из стороны в сторону, она может стать как милиционером, так и художником.

Второй конец звезды – с песьей мордой. Черный конец, черная дыра, полный личный провал. Песья голова надета на женское тело, которому далеко за тридцать, оно с задорными, курносыми сиськами, правда, немного уже опущенными, она компанейская, хорошо усваивает сленг.

– Флаг тебе в руки! – говорит песья голова.

Я хватаюсь за древко. Среда обитания этой любви – степная Азия.

Между кошачьей и собачьей сторонами звезды – гонка, лай, ясное дело, свара.

Третья любовь – авангардистское, неврастеническое существо, у нее на плечах голова дельфина с красными накрашенными губами. Существо требовательное, склонное к истерике, слезам, нацизму, эстетству. Третья любовь бегает вокруг озера, заботясь о здоровье. Дельфин уверен, что он – главная любовь. Дельфин тщеславия. Распространена по всей Европе, встречается в США, но где бы она ни была распространена, она все равно рядом с тобой, как и все остальные любви.

Четвертая любовь – с птичьей головой. Она очень моторна. Если ее поместить в московское метро, то она настолько стремительно проходит через турникет, что турникет не успевает сработать, и за ней бросаются в погоню, хотя она заплатила. Но ее стремительность загадочна, потому что это стремительность в себе. Как правило, среда ее обитания – Италия, большие города, Милан. В последнее время, когда Милан оказался городом мировой моды, когда в его бутиках лежат произведения искусства, любовь с птичьей головой стала востребованной, и я многократно проводил с ней каникулы. Скорее всего, я протер ее до дыр. Вместе посещали утомительно богатые музеи Флоренции, гуляли по ночному Риму. Знакомство с птичьей головой, как правило, наступает случайно.

Как-то ко мне пробился дурашливый швейцарский журналист, негибкий человек, как большинство швейцарцев. Мы сделали с ним интервью, и он исчез из моей жизни. Через несколько лет после этого у меня в Италии возник позорный проект, за который стыдно до сих пор. Меня окучивал бездарный режиссер, мудак по определению. Моя слабость – умение общаться с мудаками. С ним мы отправились из Милана в Лугано, чтобы положить незначительные деньги в швейцарский банк и заодно договориться о халтуре на местном италоязычном радио. Мы положили деньги, договорились о халтуре и пообедали в местной столовой. Итальянец все время восхищался чистотой Швейцарии. Мне было все равно. Потом вызвали лифт, чтобы ехать домой. В лифте оказался человек, которого я не узнал, но который тут же узнал меня – тот самый негибкий журналист. Поняв, что я временно прописался в Милане, он пригласил меня поужинать, и я, взглянув в его скучное лицо, отказался, но он сказал, что планирует сделать ужин с девушками. Через несколько дней мы сидели в ресторане. Одна была его приятельница, другую он не знал, но ее знала приятельница. Та, которую знала приятельница, оказалась любовью с птичьем лицом. Я позвал ее на следующий день еще раз в ресторан, а потом к себе. Швейцарского журналиста я с тех пор никогда больше не видел.

Любовь с птичьим лицом встречается случайно, но продолжается в меру желания. Она порой бунтует, с кем-то трахается, пытается на этом спекулировать, но если не вникать в эту ерунду, она – устойчивая связь. У нее очень буржуазные родители. Папа, по профессии хирург-гинеколог, был долгое время мэром небольшого города с гулкими мостовыми, из которых растут магнолии, возле Милана, накупил там совершенно легально несколько квартир – невеста богатая. У ее птичьей головы характерный птичий нос, впрочем, я забыл сказать о пятой любви. Пятую любовь надо ставить на первое место, потому что у нее человеческое лицо, хотя, в конечном счете, это ничего не значит. Это любовь усталости и прожитой жизни, что отражается на лице, как полагается. Она – мой человек, моя семья, мой дом, моя жизнь – но я с ней не живу. Каждая из острых концов звезды создает собственную реальность и редко считается с действительностью. Пятью любвями дело не ограничивается. Есть еще и другие: шестые, седьмые и так далее, но они отстоят от человека на значительном расстоянии, а если и приближаются, то на время. Их можно использовать, вплоть до рожания от них детей, но это слишком далеко от темы моего рассказа. Я прорабатывал птичий вариант. Он мне нравился своей стабильностью, и, отталкивая от себя песью морду, которая брала на понимаешь-понимаешь, но слишком воняла псиной, я методично искал возможность укорениться. Тут было столько птичьих подарков, столько очевидных преимуществ, что это меня и смущало. Смущала, прежде всего, ее птичья энтропия, которая, казалось, противоположна птичьей сущности, но наиболее ярко ее выражает. Дельфин был таким экологичным, что с ним можно было посещать самые грязные места поднебесного мира: он, конечно, пропитывался грязью, но потом оказывалось, что это был только жест. Любовь с человеческой усталостью не оставляла места для эксперимента, а птичья – да. Хотя я знал, что кошка, в конце концов, съест птицу, а на дельфина вообще не обратит внимания. Тем не менее, птица была дана мне для самого серьезного опыта. Я ее подставлял как мог, превратил в полную дуру – в ее миланских одеждах и туфлях от братьев Россетти. Меня тоже обули в братьев. Я хладнокровно изучил ее повадки: обаятельность, трусливость, конформизм, зависимость от суждений, тяготение к славе (пусть даже такой зыбкой, как моя). Благодаря ей я разочаровался в Италии, потерял песью привязанность, обрел кошачью. Они все равно плещутся в одной луже, только кошка будущего умеет отмываться, хотя и не любит мыться, даже в душ не ходит, не моет лица, но птица – зачем я ее так долго мучил и что в результате? Устал от Тоскании, надоела Умбрия, тошнит от Портофино. Может быть, только Капри. Еда однообразна. Моя итальянская любовница считала себя страстной женщиной, но кончала только от собственной мастурбации. Лежа на животе, распластав и без того плоские грудки, вся в каперсах родимых пятен, расставив худые длинные ноги шире плеч, схватившись руками за «фигу», она мучительно выдавливала из себя оргазм. Я ел персик, стараясь со славянской застенчивостью не закапать гостиничный ковер. За роскошным окном – итальянские звуки музыки. Волосы у нее непонятного цвета – темные и светлые одновременно, конечно, малость подкрашенные. Итальянский я не выучил за исключением слов приветствий и той же «фиги».