предвидением будущего (и не такого отдаленного, как могло еще казаться) прозвучали его слова: «Я совершенно убежден, что целая бездна художественных наслаждений, психологических глубин, сокровенных красот выяснится перед той культурой, которая будет культурой звучащей литературы, когда поэты, как древние трубадуры, будут петь свои произведения, когда вновь написанные повести и романы будут читаться на народных празднествах при множестве людей, которые будут определенным образом на них реагировать».

На ту же тему, с новым, интереснейшим поворотом мысли, он выступал и на открытии московского Института декламации, перед которым ставилась, по его словам, важнейшая государственная задача – подготовка «художников чтения, мастеров звучащей поэзии, способных нести это искусство в массы», ибо «если слово ценилось даже в эпоху буржуазного индивидуализма, то как же оно должно цениться в эпоху социалистического строительства, в которой человеческое слово приобретает великое, неумирающее и вечное значение».

Рассматривая в этих выступлениях наряду с общими организационно-творческими вопросами и ряд проблем специфических свойств и внутренних ресурсов жанра художественного чтения (как нередко его называют), Луначарский в дальнейшем возвращался к ним неоднократно. В середине 20-х годов в статье «О поэзии как искусстве тональном» он глубоко анализировал различные формы и способы звучания на эстраде художественных произведений, выдвигая, в частности, предложения о разработке совершенно новой формы «тональной поэзии», претворения музыкальных произведений в звучащие поэтические образы. От теории – к практике, и, не останавливаясь на соображениях теоретического плана, он пишет ряд словесных парафраз на музыкальные произведения, в числе которых и поэтические «сонаты», и «слова для песен без слов» (на музыку Шуберта, Баха), и текст коллективной декламации «Героическая соната № 3». Точно так же. не ограничиваясь призывами к поэтам и писателям создавать новые произведения, специально предназначенные для чтения с эстрады, он считал полезным хотя бы в порядке эксперимента, отнюдь не претендовавшего на то, чтобы считаться образцовым, показать личный пример участия в подготовке нового чтецкого репертуара.

Предваряя сборник Московского цеха поэтов «Стык» (1925) своей вступительной статьей, Луначарский публикует в этом сборнике несколько «прелюдий» из задуманной им в то время книги «Стихи декламатора». «„Honny soit, qui mal у pense“[2], – пишет он в связи с этим. – Это вовсе не значит, что я моими стихами хочу показать, как их нужно писать. Уж разумеется, это не образцы, а просто кусочки работы, по которой еще будет видно, выполнит ли она, хоть в некоторой мере, поставленную ей задачу – дать специфические стихи для клубного декламатора, более целостные по своему плану, чем те хрестоматии, какими являются книги декламаторов, до сих пор выпущенные»36.

Особая роль в звучащей поэзии должна была, по мысли Луначарского, принадлежать самим поэтам.

В ноябре 1919 года, докладывая Ленину о своей поездке на Южный фронт, он описывал многолюдный митинг, организованный в связи со стремлением «поднять елико возможно агитацию в частях, предназначенных к активному наступлению»: «Из впечатлений этого митинга отмечу большой успех, с которым приняты были чрезвычайно отвечающие моменту стихотворения мобилизованного пролетарского поэта Садофьева. Этоготалантливого человека необходимо использовать возможно шире именно как участника митингов и празднеств, как поэта-агитатора»37.

«Революция выдвинула поэзию на эстраду, приблизила ее к массам… И я горжусь своими выступлениями с эстрады», – говорил Маяковский, выступая 15 ноября 1927 года в московском Политехническом музее с чтением поэмы «Хорошо!». Наутро Луначарский, восторженно встретивший эту поэму («Это – Октябрьская революция, отлитая в бронзу…» – говорил он), вручает Маяковскому письмо, адресованное «всем Наробразам и художественным отделам Политпросветов»: «Поэт Владимир Владимирович Маяковский направляется в города СССР с чтением своей октябрьской поэмы „Хорошо!“. Считая эту поэму имеющей большое художественное и общественное значение, прошу оказывать тов. Маяковскому полное содействие в устройстве его публичных выступлений»38.

Всячески поддерживая выступления поэтов с чтением своих стихов, Луначарский нередко сам предварял эстрадные «турниры трубадуров слова». Таким, к примеру, был поэтический вечер «Россия в грозе и буре», устроенный 6 декабря 1920 года в московском Дворце искусств. После доклада А. В. Луначарского на эстраде сменяли друг друга Валерий Брюсов, Андрей Белый, Сергей Есенин, Борис Пастернак, Илья Эренбург; Алиса Коонен читала стихи Блока и других поэтов, не имевших возможности лично участвовать в вечере.

О том, какой характер носили такие выступления, некоторое представление может дать короткий отчет «Вестника театра» (1920, № 89) о вечере в «Особняке поэтов», состоявшемся 14 сентября того же, 1920 года, где со вступительным словом выступил А. В. Луначарский:

«…Поэт в своем творчестве совершенно свободен. Но если он не горит своим временем, а ограничивается только тысячными перепевами соловьиных песен, – он остается поэтом „приятным“, не больше. Поэты же, запечатлевшие свою эпоху, высятся над этими „приятными“ как гиганты… Наше время более чем какое-либо должно отразиться в творчестве подлинного поэта. И т. Луначарский ждет этого певца-гиганта, который запечатлеет грохочущие дни пролетарской революции».

Все новое, живое, что только могло расширить популяризацию звучащего художественного слова, открыть новые для него пути, встречало неизменный отклик Луначарского. Так, еще в первые месяцы Октябрьской революции была им поддержана инициатива режиссера и актера А. А. Мгеброва, инсценировавшего вместе с юными студийцами Петроградского Пролеткульта ряд стихотворений «поэта грядущей демократии» Уолта Уитмена: стихи исполнялись в плане театрализованной коллективной декламации, тогда еще бывшей внове.

Сохранилось любопытное свидетельство об одном из выступлений Луначарского на этих уитменовских вечерах, любопытное тем более, что принадлежало оно А. Р. Кугелю, весьма скептически относившемуся в тот период к происходившему вокруг. В своих «Заметках», напечатанных в журнале «Театр и искусство» в августе 1918 года, Кугель писал:

«Самое интересное на вечере У. Уитмена было слово А. В. Луначарского, сказанное во время одного из антрактов. А. В. Луначарский, во-первых, очень хороший оратор, во-вторых, весьма образованный человек… Было, несомненно, нечто крайне оригинальное и совсем необыкновенное в том, что „народный комиссар“, ну, скажем „по-буржуазному“, министр, в пальто и шляпе стоит на авансцене и разъясняет аудитории поэта Уолта Уитмена. Тут действительно есть некая демократическая простота, как раз в духе американского поэта. Еще было хорошо то, что А. В. Луначарский, обращаясь к аудитории пролетариев, не вульгаризировал ни слов, ни понятий… Конечно, его слово было тенденциозно… но все же это были мысли и идеи, а не одни лишь митинговые слова…»39.

Уже упоминалось выступление Луначарского на открытии в Москве Института декламации. Среди участников этого вечера был и один из основоположников советской школы искусства художественного чтения, открывший своими «Вечерами рассказа» новую эпоху в этом жанре, – Александр Закушняк. Выступление этого «мастера звучащей