недолгий зимний день, но старая леди не двигалась с места. Тогда встала Фанни, чуть повернула голову к темному углу и вяло улыбнулась. В лице старой леди не дрогнул ни один мускул, и Фанни покинула обеденный зал.

Она оказалась в коридорчике, прямо перед дверью с надписью «Курительная комната». Открыв эту дверь, Фанни попала в небольшую гостиную, где тоже пылал камин, заняла удобное кресло у огня и снова зажгла сигарету, но буквально через пять минут порог переступила старая леди, сделала несколько шагов и застыла в немом укоре.

– Я загораживаю вам огонь? – спросила Фанни через минуту, в течение которой не было сказано ни слова, и, отодвинув кресло, добавила, поднимая руку с сигаретой: – А может быть, вам не нравится, что я здесь курю?

– Вот именно, – отчеканила старая леди.

– Но ведь на двери написано «Курительная комната», – в свое оправдание заметила Фанни.

– Вы спросили – я ответила.

– Ах, если так, то разумеется…

В камин полетела вторая сигарета.

Старая леди продолжала стоять, опираясь на трость.

– Сто раз говорила управляющему, чтобы снял табличку «Курительная комната», а на ее место повесил другую: «Посторонним вход воспрещен», – с раздражением бросила старая леди. – Вы вторглись в мою личную гостиную.

– Простите. – Фанни поспешно поднялась. – Но ведь вы сами понимаете, что я не могла знать об этом?

– Видимо, без объяснений не обойтись. Так вот: эта комната находится в полном моем распоряжении, поскольку других постояльцев в отеле нет. Персоны, которые просто зашли поесть, сюда не допускаются. Вы ведь просто зашли поесть, не так ли?

– Да, но я могла бы оплатить сутки, не оставаясь тут на ночь. В таком случае я получила бы право отдыхать в этой комнате, не так ли? – уточнила Фанни.

– Разумеется, если любите швыряться деньгами, – ответила старая леди, оглядывая Фанни с ног до головы и как бы говоря: «Хотела бы я знать, чьими конкретно деньгами». – Немалая сумма за сомнительное удовольствие выкурить одну сигарету, – подытожила она.

– Я бы снивелировала затраты, выкурив несколько сигарет, – улыбнулась Фанни.

– Иными словами, выкурили бы меня обратно в гостиничный номер. Что ж, мне не привыкать. Во время сессии в Оксфорд так и валят разные подозрительные субъекты – и всем им непременно надо дымить именно в моей гостиной. Здешний персонал прискорбно непочтителен и не препятствует этому. Порой непочтительность переходит все границы – мне даже начинает казаться, что от меня хотят избавиться. А ведь я провожу в этом отеле большую часть года – следовательно, мной как гостьей следовало бы дорожить. Мало того: в Оксфорде обосновался репертуарный театр; актеры, актрисы и их поклонники представляют собой весьма неприятную компанию. Они тоже сюда являются, шумят – а персоналу и горя мало. И знаете что? Хоть я и терпеть не могу кинематограф, а все же для университетских городков он – меньшее зло, нежели театр. По крайней мере, эти воплощения абсурда – я говорю о так называемых «звездах» – остаются на экране после того, как закончился фильм, и не могут устроить дебош либо иное непотребство.

Еще когда старая леди только начала свою тираду, Фанни стала бочком продвигаться к двери. Чего доброго, она здесь застрянет – бедная старушка определенно давным-давно никому не изливалась, соображений у нее накоплено не на один час. Будь Фанни действительно доброй и отзывчивой, сидела бы и слушала, но Фанни, судя по всему, таковой не была: в ней крепло стремление убраться, и поскорее. Излияния всегда страшили Фанни. Помнится, Джим читал ей вслух одну поэму (впечатления остались как от ночного кошмара); так вот там старик тоже вцепился в свою жертву – несчастного молодого человека, и удерживал его, пока тот не выслушал все до конца (а между прочим, молодой человек спешил куда-то по важному делу). Теперь старая леди казалась близкой родственницей героя этой поэмы. Ничего общего с лапландской ночью в ней не было – ни намека на свежесть и тем более на господство над годами. Вообще глупая характеристика старости, да и поэт наверняка сам был очень молод и вряд ли перевидал достаточно старых леди. Вот эта конкретная, что распинается сейчас перед Фанни, собою старость и олицетворяет. Неужели когда-нибудь Фанни ей уподобится? Неужели переживет всех любивших ее и станет болтаться по отелям, потому что заодно с поклонниками умрут и старые слуги, а мысль о найме новых будет Фанни отвратительна? Или, хуже того, Фанни угодит в клещи компаньонки, которая станет вымещать на ней свою усталость и раздражение? Это она-то – «очей отрада, крошка Фанни», та, чье чело жизнь увенчивала венками из роз, а торс, подобный амфоре, благоговейно облекала в атлас и шелка (поразительно, сколь свежи в памяти цитаты лорда Кондерлея)?[7] Неужели так и будет – Фанни «ужмется до данного формата» (снова одна из Кондерлеевых любимых цитат)?[8]

Старая леди, явив Фанни будущее, успела обмякнуть в кресле – несомненно, давно ею облюбованном и том самом, в которое чуть раньше села Фанни (вот что значит день с самого утра не задался); теперь она, едва удерживая голову, досадливо думала: «Почему эта женщина не уходит? Мне вздремнуть охота».

Фанни действительно медлила, не подгоняемая даже опасностью выслушивать излияния. Она легко вообразила, что именно оставит здесь, закрыв за собой дверь: безмолвие полутемной комнаты, пустой, если не считать одинокой согбенной фигуры у камина, – и так целые недели, месяцы, а возможно, даже годы. Старой леди уготована все та же тишина, лишь изредка нарушаемая кратковременным вторжением актерской труппы или, под особенно скверное настроение, сварливой жалобой управляющему. «А ведь, наверно, и я, – подумалось Фанни, – буду вот так же кукситься, повздорив с компаньонкой». Тут лучшее в ее характере вышло на первый план, и Фанни решила: «Нет, я дам бедняжке выговориться. Джордж именно так и поступил бы. Взять давешних женщин на вокзале – как он был с ними добр. Даже по руке одну из них погладил».

Впрочем, надолго намерений Фанни не хватило, ибо лучшая часть ее натуры была еще недоразвита. «Удивительно, сколько времени человеку надо, чтобы повзрослеть», – обронил сегодня Джордж, не обнаружив в Фанни чего-то им ожидаемого. Короче, лучшая часть быстренько ретировалась. На улице солнце светило так ярко, гостиная же выходила окнами на север, и, мрачная, сырая, слишком напоминала склеп. Конечно, когда-нибудь Фанни засядет одна-одинешенька вот в таком же гостиничном склепе – но пока… пока…

Словом, Фанни ушла. «Незачем забегать вперед – хватит на мой век и скуки, и склепов», – рассудила она, толкнула дверь и, бросив: «Всего вам наилучшего», – выскользнула в