— Иначе тебя выкинут, как ненужный мусор, — добавила мать. — Мужчины — это кобели. Даже профессора, так что не заблуждайся.

— Мужчины не привязываются к женщине так же легко. Они более рациональные, — поправил ее отец. После долгой паузы он добавил: — Просто мы хотим, чтобы ты была осторожной.

— Он имеет в виду, чтобы ты пользовалась резинкой.

— И принимай это.

Отец дал мне маленькую розовую коробочку в форме раковины с противозачаточными пилюлями.

— Гадость! — Все, что я могла сказать.

— А у твоего отца рак, — сообщила мать.

Я никак не отозвалась.

— Простата — это не как грудь, — сказал отец, отворачиваясь. — Просто делают операцию, и ты живешь дальше.

— Мужья всегда умирают первыми, — прошептала мать.

Стул заскрежетал по полу, когда отец оттолкнулся от стола.

— Я всего лишь пошутила, — сказала мать, отгоняя от себя ладонью дым собственной сигареты.

— Насчет рака?

— Нет.

Так закончилась наша беседа.

Чуть позже, когда я собирала вещи для переезда в общежитие, мать пришла и встала в дверях моей спальни, держа за спиной сигарету, словно это что-то меняло. Весь дом пропах застарелым сигаретным дымом.

— Ты ведь знаешь, я не люблю, когда ты плачешь, — сказала она.

— Я и не плакала, — ответила я.

— И я надеюсь, ты не возьмешь с собой шорты. На Манхэттене никто не ходит в шортах. Тебя просто пристрелят на улице, если ты будешь разгуливать в тех отвратительных теннисных шортах. Ты выглядишь смешно. Отец платит такие деньги за тебя не для того, чтобы ты ходила по Нью-Йорку в нелепом виде.

Мне хотелось убедить ее, что я плакала из-за отцовского рака, но это было не совсем так.

— Ну, черт побери, ты все равно разнылась, — буркнула мать и повернулась, собираясь уйти. — Знаешь, когда ты была крошечной, я добавляла валиум тебе в бутылочку. У тебя были колики, ты ревела часы напролет, без остановки и без всякой причины. И смени блузку. Я вижу у тебя под мышками круги от пота. Я пошла спать.

После смерти моих родителей их собственностью управляла риелторская компания. Дом арендовал профессор истории с семьей. Я никогда их не видела. Компания заботилась о доме и саде, делала необходимый ремонт. Когда что-то ломалось или изнашивалось, мне присылали письмо с фотографией и оценочной стоимостью работ. В минуты одиночества, скуки или ностальгии я перебирала те снимки и пыталась убедить себя в том, что это место совершенно заурядно: треснувшая ступенька, протечка в подвале, облупившийся потолок, сломанный шкаф. И меня захлестывала жалость к себе, не из-за тоски по родителям, а из-за того, что они ничего не могли бы мне дать, если бы жили до сих пор. Они не были мне друзьями. Они не утешали меня, не давали разумных советов. Они не были людьми, с которыми мне хотелось бы поговорить. Они почти не знали меня. Они были слишком заняты и не хотели представить себе мою жизнь на Манхэттене. Отец был занят — он умирал; в течение года с момента диагноза рак распространился на его селезенку, а потом и на желудок. Мать же моя была занята собой, и это было хуже, чем рак.

Она навестила меня в Нью-Йорке только раз, когда я уже была второкурсницей. Поехала на поезде и опоздала на час в Музей Гуггенхайма, где мы условились о встрече. Я чувствовала запах алкоголя в ее дыхании, когда мы ходили по залам. Она была тихой и кокетливой. «О, разве это не прекрасно?» — сказала она про Кандинского и Шагала. Она ушла от меня неожиданно, когда мы поднялись на самый верх рампы, сказав, что забыла о времени. Я спустилась с ней вниз и проводила до дверей музея, потом смотрела, как она ловила кеб, закипая от злости, поскольку каждое проезжавшее такси было занято. Не знаю, в чем была ее проблема. Может, она увидела какую-нибудь картину, которая ее расстроила. Она никогда не объясняла мне это. Но потом мать позвонила мне из отеля и предложила вместе поужинать вечером. Она держалась так, словно ничего странного не происходило. Когда она напивалась, то уже ни за что не отвечала. Я привыкла к этому с детства.

Я заплатила за свою квартиру на Восемьдесят четвертой улице Ист-Сайда наличными из наследства. Из окон гостиной я видела часть парка Карла Шурца и полоску Ист-Ривер. Я видела нянек с колясками. Богатые домохозяйки шастали вверх и вниз по Эспланаде в темных очках и козырьках. Они напоминали мне мою мать — такие же никчемные, занятые собой, — только она была не настолько активной. Высунувшись из окна спальни, я могла видеть верхнюю оконечность острова Рузвельта со странной геометрией его приземистых кирпичных построек. Мне нравилось думать, что в них живут преступники-безумцы, хотя и знала, что это не так, во всяком случае, уже не так. Начав спать без перерыва, я совсем редко стала выглядывать из окон. А если и выглядывала, то лишь на секунду, больше мне не требовалось. Солнце вставало на востоке и двигалось на запад. Это не изменилось и никогда не изменится.

Скорость течения времени менялась в зависимости от глубины моего сна — время то стремительно летело, то тащилось как черепаха. Я стала очень чувствительной к вкусу воды из-под крана. Иногда она была мутноватая, а на вкус как слабая минералка. Порой же была с пузырьками и воняла, напоминая чье-то зловонное дыхание. Больше всего я любила дни, когда почти ничего не воспринимала. Я ловила себя на том, что переставала дышать; я валялась, как тряпка, на софе, смотрела на комки пыли, кувыркавшиеся по дорогому полу из твердой древесины, и через секунду снова отключалась. Входить в такое состояние мне помогали большие дозы сероквеля или лития в сочетании с ксанаксом и амбиеном или тразодоном, и я избегала передозировки этих препаратов. Для отмеривания седативов требовалась точность математика. Свою цель я чаще всего видела в том, чтобы достичь точки, когда смогу легко уплыть в нирвану, а потом так же легко вернуться. Мои мысли были самыми банальными. Пульс — нестабильным. Только кофе заставлял мое сердце работать немного активнее. Кофеин был моим тренажером. Он катализировал мое тревожное состояние, чтобы я могла снова нырять в сон.

Чаще всего я крутила несколько фильмов: «Беглец», «Неукротимый», «Джек-попрыгунчик» и «Воровка». Я любила Харрисона Форда и Вупи Голдберг. Вупи была моим кумиром. Я тратила массу времени, глядя на нее на экране и представляя себе ее вагину. Темно-розовую, честную и порядочную. У меня хранились кассеты со всеми ее фильмами, но многие были слишком впечатляющими, чтобы я могла смотреть их часто. Лента «Цветы лиловые полей» была очень печальной. «Призрак» чересчур пробуждал во мне страсть, и у Вупи там была не основная роль. Фильм «Сестричка, действуй» оказался непредсказуем по своему воздействию, потому что песни застревали в моем сознании и вызывали желание смеяться, носиться сломя голову, танцевать, страстно любить и все такое. Это нарушило бы мой сон. Я могла осилить его лишь раз в неделю. Обычно я смотрела подряд ленты «Мыльная пена» и «Игрок», словно две серии одного фильма.

Во время моих визитов в «Райт эйд» за лекарством я покупала очередную запиленную кассету, иногда коробку с микроволновым попкорном, еще реже двухлитровую бутылку диетического спрайта, если чувствовала, что у меня хватит сил дотащить ее до дома. Те дешевые фильмы были обычно ужасными — «Шоугёлз», «Враг государства», «Я буду дома к Рождеству» с Джонатаном Тейлором Томасом — его физиономия нервировала меня, но я все равно была не прочь посмотреть их разок-другой. Чем тупее фильм, тем меньше надо было напрягать мозги. Но все-таки я предпочитала знакомое — Харрисона Форда и Вупи Голдберг с их обычным репертуаром.