— Сказала, в общем, правду. Почти правду. Я долго думала, стоит ли рассказывать сыну о том, как именно умер его отец, — он еще очень мал. Но меня убедили, что будет хуже, если он узнает подробности от друзей. Об убийстве писали в газетах, так что все наши знакомые в курсе, и представь себе, какие версии могут изложить Николасу четырехлетние мальчишки! Наверняка куда более нелепые и ужасные, чем та, которую изложу ему я. Одним словом, я им сказала, что тот человек был страшно сердит, потому что у него отняли дочерей, и по ошибке напал на папу: решил, что он и есть тот злодей. Они спросили меня, кто же тогда отнял дочерей, и я ответила, что это мне неизвестно, что, скорее всего, тот человек и сам этого не знал, потому-то он и искал, на кого излить гнев. Сказала, что все люди казались ему похожими друг на друга, и поэтому он подозревал всех и нападал на всех, что недавно он избил Пабло, приняв его за того, кого считал своим обидчиком. Удивительно, но они очень быстро все поняли: тот человек был очень зол, потому что у него украли детей. И теперь они даже иногда спрашивают у меня, слышно ли что-нибудь о его дочках (я думаю, они представляют их себе маленькими девочками), нашли ли их. Я сказала им, что папе просто не повезло. Что это было как несчастный случай, когда, например, машина сбивает пешехода, или когда один из каменщиков, которые работают на стройке, падает с большой высоты. Что их отец ни в чем не был виноват, что он никому не сделал ничего плохого. Малыш спросил меня, вернется ли папа когда-нибудь. Я ответила, что нет, что он сейчас очень далеко, что он как будто уехал по делам, только на этот раз уехал очень далеко и вернуться не может, но что оттуда, где он сейчас находится, он видит их и продолжает заботиться о них. А чтобы эта новость не показалась им такой страшной, я сказала еще, что могу время от времени говорить с их отцом и что если они хотят известить его о чем-то важном или о чем-то важном спросить, они должны сказать об этом мне, а я ему передам. Старшая, скорее всего, не поверила, потому что никогда не просит ничего передать, а маленький принял мои слова всерьез и иногда просит меня рассказать папе что-нибудь — обычно какие-нибудь пустяки из школьной жизни, которые ему кажутся очень существенными, — и на следующий день спрашивает, рассказала ли я и что ответил папа или обрадовался ли папа, когда узнал, что он уже играет в футбол. Я отвечаю, что еще не говорила, что это не всегда возможно, что нужно немного подождать, а через несколько дней, если Николас не забывает и продолжает спрашивать, что-нибудь придумываю. Каждый раз стараюсь заставить его ждать ответ дольше: надеюсь, что он отвыкнет спрашивать, что он забудет — в его возрасте ни о чем не помнят долго. Он примет на веру то, что будем говорить ему мы с его сестрой. Я гораздо больше беспокоюсь за Каролину: она почти не упоминает об отце, стала очень серьезной и молчаливой. А когда я рассказываю ее брату, что отец, к примеру, смеялся, когда я описывала ему проделки Николаса, или что велел передать, чтобы Николас пинал не одноклассников, а футбольный мяч, она смотрит на меня с той же жалостью в глазах, с какой я смотрю на них с братом, словно ей стыдно, что я лгу. Так что иногда нам всем друг друга жалко: мне — их, а им — меня. Они видят, что мне грустно, понимают, что я изменилась, хотя, поверь мне, я очень стараюсь не плакать и вести себя как обычно, когда они рядом. Но они все замечают, я уверена. Я лишь один раз плакала при них. — Я вспомнила, какое впечатление произвела на меня девочка, когда я впервые увидела их троих вместе в кофейне: как она была внимательна к матери, как опекала ее, как, прощаясь, погладила по щеке. — Мне кажется, они боятся за меня. — Луиса вздохнула и подлила вина в бокал. Она давно не прикасалась к нему — наверное, была из тех, кто умеет вовремя остановиться, или из тех, кто знает свою норму и никогда ее не превышает, кто способен идти по краю и не упасть, даже когда сознает, что все уже потеряно, даже когда не осталось надежды. Она, без сомнения, была в глубоком отчаянии, но я не могла представить ее себе опустившейся, не могла представить, что она сопьется, или перестанет заботиться о детях, или пристрастится к наркотикам, или бросит работу, или (когда-нибудь потом) начнет менять мужчин, одного за другим, чтобы забыть того единственного, кто был для нее всем, — казалось, в ней была какая-то пружина здравого смысла, или чувства долга, или выдержки, или инстинкта самосохранения, или прагматизма — не знаю уж что, но что-то помогало ей удержаться, сохранить себя.

И я поняла: она выкарабкается. Выкарабкается раньше, чем можно было бы ожидать. Потом она сама с удивлением будет вспоминать о том, как жила все эти месяцы. Она даже снова выйдет замуж, возможно, за такого же прекрасного человека, как Десверн, за кого-то, с кем составит хорошую пару — почти идеальную.

— Они поняли, что люди умирают, — продолжала Луиса, — и что умирают даже те, кто казался им данным навсегда: родители. Раньше Каролина переживала подобное в страшных снах — они ей снятся давно, у нее такой возраст. Несколько раз ей снилось, что умерла я или что умер ее отец — еще до того, как все случилось. Она тогда кричала ночью, звала нас, и мы прибегали в ее комнату и успокаивали ее, уверяли, что такого не может быть. Сейчас она знает, что мы ошибались или что мы ее обманывали, что ей есть чего бояться, что страшный сон может стать явью. Она меня ни словом не упрекнула, но на следующий день после похорон Мигеля, когда ей уже окончательно стало ясно, что дальше нам придется жить без него, она дважды сказала мне таким тоном, словно мы когда-то спорили с ней о чем-то и теперь она окончательно убедилась в своей правоте: "Ты видишь? Видишь?" Я тогда не поняла, о чем она, и спросила: "Что я должна видеть, детка?" Я была слишком расстроена, чтобы вникнуть в ее слова. И тогда она словно ушла в себя (она и сейчас держится очень замкнуто) и ответила: "Ничего. Ничего. Что папы с нами больше нет, видишь?" У меня ноги подкосились, и я опустилась на край кровати (мы были в нашей с Мигелем спальне). "Конечно, вижу, милая", — сказала я и расплакалась. Она впервые увидела, как я плачу, и ей стало жаль меня. Ей до сих пор меня жаль. Она подошла ко мне и начала вытирать мне слезы своим платьем.

А вот Николас узнал все слишком рано. До этого у него не было страшных снов, он не боялся потерять кого-то из близких, он еще не знал, что такое смерть, ему не приходилось об этом задумываться. Мне кажется, он и сейчас не понимает, что это такое, понял только, что люди могут перестать быть и что это означает, что их больше нельзя увидеть никогда. Но мои дети сделали и другой вывод: если их отец умер, если в один прекрасный день он исчез или (что еще хуже) если его убили вдруг и он перестал существовать неожиданно, без всякого предупреждения, если он оказался беззащитным перед первой же опасностью, перед вспышкой гнева какого-то несчастного человека, то это означает, что подобное может произойти в любое время со мной — ведь я куда слабее их отца. Да, они боятся за меня, боятся меня потерять, боятся остаться совсем одни. Они смотрят на меня с тревогой, словно мне уже угрожает опасность, словно я более уязвима, чем они сами. Сын, конечно, действует инстинктивно, но дочь — вполне сознательно. Я замечаю, как внимательно она следит за тем, что происходит вокруг, когда мы с ней вместе идем по улице, как напрягается, если к нам приближается кто-нибудь незнакомый, точнее, какой-нибудь незнакомый мужчина. Ей спокойнее, когда рядом со мной кто-нибудь из подруг или из наших хороших знакомых. Сейчас она может не волноваться, потому что я дома и потому что со мной ты — ты заметила, она уже давно к нам не заходит? Она тебя совсем не знает, но ты внушаешь ей доверие: ты женщина, и от тебя она не ждет опасности. Наоборот, в ее представлении ты мой щит, моя броня. Это тоже меня немного беспокоит: я не хочу, чтобы у нее появился страх перед мужчинами, чтобы при виде их — тех, кого она не знает, — она напрягалась и начинала нервничать. Надеюсь, это у нее пройдет: ведь нельзя жить, испытывая страх перед половиной человеческого рода.