молитва вечернего ивняка.

Годы меня коротают.

Тихий как тень, прохожу сквозь давку неутолимой спеси.

Их единицы, стяжавших завтрашний день.

А мне имя — некий и всякий.

Их строки — ходатайство о восхищенье прочих.

А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.

Молю не о вечных красотах — о верности духу, и только.

О строке, подтвержденной дорогами и сиротством.

Сытый досужими клятвами, иду по обочине жизни

неспешно, как путник издалека, не надеющийся дойти.

МОНТЕВИДЕО

Вечер душе, как уставшему — путь под уклон.

Ночь осенила крылом твои плоские крыши.

Ты — наш прежний Буэнос-Айрес, который все дальше с годами.

Твои камни пушатся нежностью, как травой.

Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,

потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.

Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,

зори благословляют тебя перед тем, как зажечь мои окна.

Город звучный, как строка.

Улицы уютные, как дворик.

ДОМА СЛОВНО АНГЕЛЫ

На углу Чакабуко и Святого Хуана

мне открылись дома,

мне открылись дома всех расцветок удачи нежданной.

Были стягов алей и восхода бездонней,

что пускает кварталы голубями с ладони.

То зарей отливали, то утром

над распятьем восьми переулков,

понурым и смутным.

Я подумал о женщинах, тлеющих немо

за стеной в ожидании неба,

о руках незакатных, о тягостной радости — снова

потонуть в этом взгляде,

как в темной беседке садовой.

Я калитку толкну: будет дворик мощеный

и окно, за которым ждешь меня нареченной,

и затихнем — два пламени, стиснутых мглою, —

и в сегодняшнем счастье утешит былое.

ЛИСТОК, НАЙДЕННЫЙ В КНИГЕ ДЖОЗЕФА КОНРАДА

Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,

день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.

День вас находит щелкой в соломе занавески,

равнинною горячкой и жаром побережья.

И только ночь бездонна и чашей, полной теми,

стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,

где люди в томных лодках взирают на созвездья

и огоньком сигары отмеривают время.

Узор в далеком небе душистым дымом скраден.

Окрестность безымянна, прошедшее стирая.

Мир — это лишь скопленье размытых, нежных пятен.

Любой поток здесь — райский, и всякий — житель рая.

ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ

И опять — незабытые губы, единственные и те же!

Я был упорен в погоне за радостью и бедой.

Пересек океан.

Видел много дорог, знал одну женщину, двух или трех мужчин.

Любил одну девушку — гордую, светловолосую, испанского ровного нрава.

Видел бескрайний пригород с ненасытным бессмертьем закатов.

Перепробовал множество слов.

И верю, что это — всё, и навряд ли увидится или случится что-то другое.

Верю, что все мои дни и ночи

не беднее и не богаче Господних и каждого из живущих.

Из книги

ЗЕМЛЯ МОЕЙ НАДЕЖДЫ{39}

ИСТОРИЯ АНГЕЛОВ

Ангелы старше нас на два дня и две ночи{40}: Господь сотворил их в день четвертый, и они, между только что созданным солнцем и первой луной, поглядывали на нашу землю, которая тогда вряд ли представляла собой что-либо кроме нескольких полей с пшеницей да огородов неподалеку от воды. Эти первоначальные ангелы — звезды. Древним евреям не стоило труда связать понятия «ангел» и «звезда». Я выберу из многих других примеров то место в Книге Иова (38: 7), где Господь говорит из бури, напоминая о начале мира: «когда мне пели все утренние звезды и ликовали все сыны Божии». Это дословный перевод фрая Луиса де Леона{41}, и нетрудно догадаться, что эти сыны Божии и поющие звезды — ангелы. Также Исаия (14: 12) называет «денницей» падшего ангела, о чем помнит Кеведо, когда пишет «мятежный ангел, бунтовщик-Денница». Это отождествление звезд и ангелов (скрашивающее одиночество ночей) кажется мне прекрасным, это награда евреям за то, что они оживили души звезд, придав жизненную силу их сиянию.

По всему Ветхому Завету мы встречаем множество ангелов. Есть там неявные ангелы, которые ходят праведными путями по долине и чья сверхъестественная сущность заметна не сразу; есть ангелы крепкие, как батраки, таков тот, кто боролся с Иаковом{42} в святую ночь, пока не занялась заря; есть ангелы-воины, как вождь воинства Господня, явившийся Иисусу Навину; есть «две тьмы тем» ангелов в боевых колесницах Господа. Но весь ангеларий, весь сонм ангелов — в Откровении святого Иоанна Богослова: там существуют сильные ангелы, низвергающие дракона, и те, кто стоит на четырех углах Земли, чтобы она не вращалась, и те, кто превращает в кровь третью часть морей, и те, кто, становясь орудиями Его гнева, обрезает гроздья винограда и бросает их в великое точило гнева Божия, и те, кто связан при великой реке Евфрате и приготовлен для того, чтобы мучить людей, и те, в ком смешаны орел и человек.

Исламу тоже известны ангелы. Мусульман Каира едва видно из-за ангелов, реальный мир, в котором они живут, почти поглощен ангельским миром, поскольку, согласно Эдварду Уильяму Лейну{43}, каждый последователь пророка получает двух ангелов-хранителей, или пять, или шестьдесят, или сто шестьдесят.

Трактат «О небесной иерархии»{44}, приписываемый обращенному в христианство греку Дионисию и созданный примерно в V веке нашей эры, представляет собой самый точный реестр чинов ангельских и различает, например, херувимов и серафимов, считая, что первые полным и наиболее совершенным образом видят Бога, а последние — восторженные и трепещущие, наподобие возносящегося пламени — вечно стремятся к Нему. Тысяча двести лет спустя Александр Поуп, архетип поэта-ученого, помнил об этом различии, когда писал свою известную строку:

As rapt seraph, that adores and burns.

(Как серафим, горя, боготворящий.)

Интеллектуалы-теологи не ограничиваются ангелами, а пытаются постичь мир сновидений и крыл. Это не простая затея, поскольку ангелов следует рассматривать как существа высшие по сравнению с человеком, но, разумеется, низшие по сравнению с божеством. В трудах Роте{45}, немецкого теолога-идеалиста, можно