и неба,

 неба врата

предо мной растворяешь.

...Кто к небу вознес Никорцминду?

Кто создал все это?

Ваятель —

взял он орнамент из тени и света,

 на спицах лучей,

что художнику ниспосылают светила

бессонных ночей.

О непреодолимая сила

гармонии,

вечная,

вещая

сила искания,

 пришедшая в мир ораторией

ставшего музыкой камня!

Здесь создал творец,

как ему повелели созвездья,

легчайшие арки,

колонн голубые соцветья.

Здесь волею вышней

привел человеческий гений

игру полусветов и мраков

на грань сновидений...

Кто гений? Кто он,

 полубог,

чье одно мановение

 в двенадцать окон Никорцминды

 вдохнуло горение

священное,

линий полет к облакам устремило

и пламенем светлого храма

века озарило?

И Время

вкруг купола

 стало подобием нимба,

 и церковь в сиянии этом,

 как белая нимфа...

Ты в солнце паришь,

ты светла,

высока н надмирна,

но, словно порыв

вдохновения,

ты, Никорцминда,

порыв

разомкнувшихся вежд и простершихся дланей —

всех линийI

Свершенье надежд,

исполнение желаний,

покой и пространство

сердцем ты даришь, Никорцминда,

затем, что стоишь

на грузинской земле

нерушимо.

И в отблеск восхода,

как в сон о тебе наяву,

как возглас восторга,

 твой купол

 упал в синеву,

 мир линий и ритмов,

зов звонов.

Паденье в пространство,

 паренье

на плещущих крыльях грифонов

прозрачно

твое, Никорцминда...

Я славлю исканья!

Веками,

храня и меняя обличье,

исканья

из камня.

Венец их пою,

 прославляю величье

твое, Никорцминда!

— За нашего бога, мой Гурам! За бога, который не сидит на облаках, не моет бороду, не орошает землю дождем, который ради нас душу отдаст черту!

Я выпил и закрыл глаза. Кругом мерцало, переливалось море синих, розовых звезд. Потом я почувствовал на плече чью-то огромную лапу и открыл глаза. В тумане вырисовывался незнакомый великан с бухгалтерскими счетами в руках. Это был не бог. Это был черт, явившийся за нашими душами.

...Мать сидела у окна и что-то читала. Она была настолько увлечена, что не заметила, как я вошел в комнату. До сих пор я ни разу не говорил ей, что пишу стихи. Она, в свою очередь, никогда об этом меня не спрашивала. Тем не менее я чувствовал, что мать о чем-то догадывается — часто ночью, мучась над непокорной рифмой, я вдруг замечал ее любопытный, настороженный взгляд. Мысли мои путались, я закрывал тетрадь и ложился спать. И вот сейчас я понял, что в руках у матери моя заветная тетрадь.

— Мама!

Мать вздрогнула, быстро захлопнула тетрадь и испуганно взглянула на меня.

— Эту тетрадь, сынок... — она запнулась. — Ты не обижайся... Прочту и положу на место.

Во взгляде матери я уловил мольбу, и мне стало ужасно неловко.

— Что ты, мама! Я просто стеснялся показать их тебе, думал, не понравятся...

— Сейчас дочитаю, осталось два-три стихотворения.

Я вышел на кухню. Когда спустя несколько минут я вернулся, мать накрывала па стол.

— Ну как, мама, понравились стихи? — спросил я с наигранным равнодушием.

Мать улыбнулась и кивнула головой.

— А все же?

— Так себе... — ответила мать.

— Как?! — удивился я.

— Ну да, стихи ничего себе! — повторила мать.

— Не нравятся? — спросил я испуганно.

— А тебе нравятся?

У меня вдруг пересохло во рту.

— Разумеется... Пишу — значит, нравятся... Каждому нравится своя работа.

— Как сказать... Вот я, например, недовольна своей работой — обед получился невкусным.

— То, что не нравится, я выбрасываю!

— А я все же решила оставить, может, тебе понравится. Садись попробуй.

Я нехотя взял ложку. Суп из фасоли показался на редкость невкусным. Я молча отодвинул тарелку.

— Ну вот, оставила тебя голодным! — забеспокоилась мать.

— Мама, чего, по-твоему, не хватает моим стихам?

— Хватает-то всего, все на своем месте: рифма, размер...

— Чего же еще?

Мать долго молчала, закрыв глаза и обхватив руками голову, потом сказала:

״— Стихи — как человек, сынок. Мало разве людей — все у них на месте: руки, ноги, нос, глаза, — и все же это не люди. Смотришь на такого: человек как человек, а узнаешь поближе — нет человека — чего-то ему не хватает именно человеческого... Ты не обижайся, сынок, но твоим стихам тоже чего-то не хватает. Чего-то такого, что нельзя высказать словами.

— Ты хочешь сказать — не хватает души?

— Нет, сынок, души-то в них как раз слишком много, так много, что не

 остается места для твоей собственной души.

— Не понимаю!

— В том-то и дело. Не понимаешь...

— Ничего мое тебе не нравится, ничему не веришь. Тебе не угодишь! — вспыхнул я.

— С чего ты взял, сынок? Для меня дорого все написанное тобой, будь то хоть мой смертный приговор. Лишь бы чувствовались в нем твоя душа, твоя кровь, твои думы... Пиши о том, что беспокоит тебя.

— А это что? — схватил я тетрадь.

— Простые упражнения. Ты способный мальчик, и рифма дается тебе легче, чем другим: «край» — «рай», «заря» — «моря». Вот и все, — сказала мать и стала убирать со стола.

Мне еще не доводилось видеть свою мать столь прямой, строгой и бесцеремонной в разговоре со мной. Я смотрел на нее удивленно, даже с испугом. Она почувствовала, что обошлась со мной слишком жестоко, и расстроилась. Движения ее стали резкими, суетливыми. Она опрокинула стакан, уронила ложку и, наконец, разбила тарелку. Я подошел к ней, обнял за плечи и, улыбаясь, спросил:

— Мама, ты думаешь, я обиделся?

— Нет, сынок. Это я сегодня что-то не в духе. А стихи у тебя хорошие. Вот это, например: «Подари мне улыбку твою». Это, конечно, для Гулико?.. Или другое: «Луна над Метехи». И вот это: «Домик мой старый, милый...» Очень поправилось... Гулико ведь нравятся твои стихи?.. Сегодня я сама не своя. Читала с таким удовольствием, и вдруг... Ей-богу, не знаю, что со мной...

Мать разволновалась, язык у нес стал заплетаться, руки дрожали.

— Очень хорошие стихи!