Глаза ее уставились в пустоту, как если бы в памяти ее, словно чудище из глубины, всплыли неприятные картины прошлого, и она надолго замолчала.

– Почему? – тишину в конце концов нарушила Магдалена. – Почему она убежала?

Анна-Мария пожала плечами.

– Из-за любви, наверное. Хотя мне больше кажется, что она просто не вытерпела. Вечный шепот, косые взгляды, да еще каждый встречный крестится за спиной… – Она вздохнула. – Сама знаешь, быть дочерью палача и оставаться в том же городе – тут нужны нервы покрепче.

– Или мозгов поменьше, – едва слышно проворчала Магдалена.

– Что ты сказала?

Магдалена помотала головой.

– Ничего, мамочка.

Она села на скамейку в углу и в лунном свете, льющемся в открытые окна, стала рассматривать маму. Наконец проговорила:

– Ты мне никогда не рассказывала, как впервые встретилась с отцом. Я про тебя почти ничего не знаю. Откуда ты родом? Кем были мои бабушка с дедушкой? Чем-то ведь ты жила и до отца.

Анна-Мария и вправду почти не рассказывала о своей прошлой жизни. Отец тоже не любил вспоминать свое солдатское прошлое. Магдалена смутно припоминала, что раньше мама часто плакала, а отец качал ее на руках и пытался утешить. Но воспоминание было слишком расплывчатым. По рассказам родителей выходило, что жизнь их началась лишь с рождением Магдалены. А прошлого будто и не было вовсе.

Анна-Мария отвернулась к окну и стала смотреть на Лех. Она точно состарилась на глазах.

– Много чего случилось с тех пор, как я подросла. И вспоминать мне об этом не хочется.

– Но почему?

– Не спрашивай. Когда-нибудь я, может, расскажу тебе больше. Но не сегодня. Пусть сначала отец из Регенсбурга вернется. У меня плохое предчувствие, – она покачала головой. – Он снился мне прошлой ночью. Дурной сон. Столько крови…

Анна-Мария умолкла на полуслове и засмеялась. Но смех получился искусственным.

– С ума схожу, как старая баба, – проговорила она. – А все из-за этого Регенсбурга, будь он неладен. Поверь мне, земли те прокляты. Скверные места…

– Прокляты? – Магдалена нахмурилась. – Что ты имеешь в виду?

Ее мать вздохнула.

– Ребенком я часто бывала в Регенсбурге. Мы жили недалеко от города и ходили туда на рынок с твоей бабушкой. Каждый раз, когда мы проходили мимо ратуши, мама говорила: вот, мол, кузня, где сильные мира войны куют. – Она на мгновение прикрыла глаза. – Без разницы, против турков или против шведов, мы, простой народ, всегда служили наковальней. И отцу твоему, как назло, именно в Регенсбург понадобилось!

– Но война ведь давно закончилась! – со смехом заметила Магдалена. – Тебе уже призраки мерещатся!

– Война, может, и кончилась, а шрамы остались.

Магдалена не успела спросить, что мама хотела этим сказать. Перед домом послышались громкие шаги и шепот.

А затем на улице разразился хаос.

Симон вымыл над ведром залитое потом лицо, застегнул сюртук, накинул плащ и осторожно вышел на улицу.

Молодой лекарь весь день провозился с чахоточными крестьянами, простуженными детьми и старухами в чирьях. Теперь, когда палач уже неделю как уехал из города, в дом Фронвизера в Курином переулке больные хлынули целыми толпами. В дополнение к этому отец Симона лежал в спальне наверху с жестоким похмельем и, в общем-то, сам нуждался в лечении. Поэтому у Симона дел было невпроворот, и лишь с заходом солнца он смог выкроить время, чтобы сходить к Магдалене. Ему просто необходимо было увидеться с ней – хотя бы для того, чтобы вместе обсудить угрозы Михаэля Бертхольда. Еще вчера они решили, что нужно пожаловаться на пекаря совету. Но сегодня лекарь засомневался, действительно ли это будет разумно с их стороны. Михаэль Бертхольд все-таки заседал в Большом совете, и его слово имело вес. В отличие от Симона и уж тем более Магдалены, неприкасаемой дочери палача.

На Шонгау между тем опускалась ночь, и кромешная тьма окутала переулки. Со светильником в руках лекарь крался по засыпающему городу и, останавливаясь на каждом углу, прислушивался к шагам караульных. И только в полной тишине спешил дальше, не забывая при этом следить, чтобы никто из жителей не увидел его из окна. После наступления темноты никому в Шонгау не разрешалось появляться на улицах. Тем же, кто все-таки попадался стражникам, грозил порядочный штраф: Симон за свои ночные попойки и постоянные свидания с Магдаленой потерял уже несколько гульденов. Если его поймают еще раз, то выставят, скорее всего, у позорного столба или напялят позорную маску. Лекаря бросило в жар при мысли, что не кто иной, как отец Магдалены, собственноручно будет пороть его розгами – на потеху горожанам…

Возле Речных ворот мигнул вдруг свет факела. Симон торопливо прикрыл плащом светильник, чтобы не выдать себя. В следующее мгновение он понял с некоторым облегчением, что факел принадлежал стражнику Алоизу. Старый вояка не раз уже пропускал лекаря через калитку в воротах, чтобы тот мог беспрепятственно повидаться с Магдаленой. Взятка в виде крепкого вина или разбавленной настойки в любом случае обходилась дешевле, чем штраф, грозивший ему за ночную вылазку из города. Но, шагнув теперь к стражнику, Симон сразу заметил, что что-то не так. Лицо у Йозефа было бледным, как у покойника, а губы сомкнулись в тонкую линию.

– Ку… куда собрался в т-такую темень? – промямлил он и схватился за алебарду, словно без нее боялся свалиться.

– Будет тебе, Йозеф, – Симон примирительно поднял руки. – Сам ведь знаешь, что я к Магдалене иду. Глоточек на сон грядущий?

Он вынул из-под плаща маленькую запечатанную бутылочку, но стражник нервно помотал головой.

– Не думаю, что сегодня это хорошая идея. Оставайся-ка ты лучше в городе.

– Да что с тобой?.. – начал Симон.

В тот же миг где-то вдали послышался шум. Грохот и выкрики заглушал хриплый визг расстроенной скрипки. Лекарь замолк на полуслове, оттолкнул стражника в сторону и бросился к калитке.

– Фронвизер, не надо! – закричал Йозеф ему вслед. – Только беду на себя накличешь!

Но Симон стражника уже не слушал. Он откинул ржавый засов, пролез в тесный проход и устремился по переулку в сторону пристаней. На бегу молодой лекарь разглядел на Кожевенной улице множество огоньков. Оттуда же доносился и шум, переросший теперь в размеренный бой, – так шведы били в барабаны перед поджогами. Одинокий голос что-то выкрикивал, и ему вторил многоголосый хор, после чего снова гремел барабан. В конце концов Симон различил среди огоньков отдельные факелы и светильники: яркие точки огненным змеем тянулись к единственной жертве.

К дому палача.

Симон больше скользил, а не бежал – мостовая у пристаней не успела обсохнуть после вечернего ливня. Наконец он добрался до Кожевенной улицы, спрятался за повозкой с пахучей соломой и оттуда стал следить за происходящим.