В качестве знака доброй воли посылаю Вам денежные средства в размере пятидесяти флоринов, которые Вы можете потратить на свое усмотрение. Потратить их так глупо или так разумно, как Вам захочется, ибо они – мой подарок Вам, благодарность за дар Вашей музыки. Однако если Вы решите потратить их на проезд дилижансом до Вены для Вас и Ваших родных, назовите мое имя доверенному лицу в Вашем городе, и он посодействует в том случае, если понадобятся дополнительные средства для того, чтобы начать здесь новую жизнь.

Искренне Ваш, граф Прохазка фон унд цу Сновин».

– Лизель! – напомнила о себе Кете. – Лизель!

Письмо выскользнуло из моих онемевших рук и, порхая, устремилось к полу. С отчаянным вздохом отложив нож, Кете подхватила лист бумаги, прежде чем он коснулся земли, и сама прочла слова нашего незнакомца-благодетеля.

– Я просто… боже мой… как… – Сестра никак не могла сформулировать фразу, нить, связывающая ее мысли, рвалась, рассеивая слова. Она подняла на меня взгляд, ее голубые глаза светились радостью, облегчением и… надеждой. Она светилась ярче солнца, и мне пришлось отвернуться, чтобы не ослепнуть. На глаза навернулись слезы, и я сказала себе, что дело не в облегчении, а просто сестра ослепила меня своим сиянием. – Неужели это возможно?

Я покорно взяла кожаный мешочек и открыла его. Золото засверкало в лучах послеполуденного солнца, и я высыпала монеты на стол. Кете едва не задохнулась от восторга.

– Что это значит? – вскричала она.

И правда – что это значило? Я через силу улыбнулась, хотя произошедшее порядком выбило меня из равновесия. Конечно, под онемелостью, вызванной шоком, таился источник радости и предвкушения, но все вокруг было похоже на сон. Все развивалось медленно и нереально, как будто я продолжала дремать, застигнутая врасплох на границе сна и пробуждения. Передо мной открылся путь, которого я прежде не видела. Я хотела сочинять музыку. Я хотела отсюда сбежать. Было время, когда я была Королевой гоблинов, когда мои прихоти имели вес, когда я могла лепить мир по своему желанию, и теперь такая возможность выстроилась передо мною, как дорожка из домино.

Но если я чему-то и научилась, будучи невестой Эрлькёнига, так это тому, что за все нужно платить.

– Это… это подарок судьбы! Подумай, сколько всего мы сможем сделать для гостиницы! – Кете пересчитала пятьдесят флоринов с дотошной аккуратностью нищего. – …Сорок семь, сорок восемь, сорок девять, – она счастливо рассмеялась. – Пятьдесят!

Я поняла, что уже целую вечность не слышала ее смеха, раскатистого, звонкого и яркого, как колокольчик, постоянно звучавшего в стенах гостиницы. Я осознала, как сильно рассчитывала на то, что ее смех сумеет прогнать из моего сердца штормовые тучи.

– Конечно, ты поедешь со мной в Вену, – сказала я. Это был не вопрос.

Кете моргнула, удивленная внезапной сменой темы.

– Что?

– Ты поедешь со мной в Вену, – повторила я. – Правда?

– Лизель, – протянула она, и в ее глазах сверкнули слезы. – Ты уверена?

– Разумеется, я уверена, – сказала я. – Это будет прямо как Идеальное Воображаемое.

Она снова рассмеялась, и этот звук был таким же чистым, как звон весеннего утра. Игра «вот если бы…», в которую мы с сестрой играли маленькими детьми, была способом провести время, расширить пространство, ограниченное болью и страданиями повседневности. Мир, в котором мы становились принцессами и королевами, мир, настолько же красивый и волшебный, как тот, что создавали мы с братом.

– Только представь себе, Кете, – я взяла ее за руку. – Нас ждут конфеты и красивые юноши.

Она захихикала:

– А еще шелк, и бархат, и парча, в которые мы оденемся!

– Каждый вечер приглашение на новый бал!

– Маскарады, оперы, вечеринки и танцы!

– Schnitzel[14] и Apfelstrudel[15] и турецкий кофе!

– Не забудь шоколадный торт, – добавила Кете. – Твой любимый.

Я рассмеялась и на мгновение позволила себе представить, что мы снова – маленькие девочки, и наши желания и мечты так же тесно переплетены, как наши пальцы.

– А что, если… – мягко сказала я.

– Не если, – яростно поправила меня сестра. – А когда.

– Когда, – повторила я, продолжая улыбаться.

– Ну же, – сказала Кете, вставая. – Пойдем, скажем маме. Мы едем в Вену!

Вена. Слова, слетавшие с наших губ, вдруг перестали быть просто желанием и превратились в возможность. Мне было радостно и… страшно. Я подумала о маниакальных, безудержных фантазиях, которые плела, и о том, насколько меня пугает неизвестность того, что мы там найдем. Я сказала себе, что мой страх вызван тем, что мы не знаем в Вене никого кроме Йозефа и Франсуа, что потеряемся одни в большом городе без друзей и родных. Чего я не сказала себе, так это того, что это было предостережение, услышанное мною от лица, сотканного из гоблинских пальцев, и обещание, в исполнении которого я не была уверена.

Ты не можешь покинуть Подземный мир, смертная, не заплатив цену.

Я смотрела на сломанную восковую печать, на разорванный пополам цветок мака и спрашивала себя, не ступили ли мы на неверный путь.

В доме завелся кобольд, по крайней мере так заявляли девушки Одалиски. Злобный маленький дух, которому нравилось их разыгрывать – красть безделушки, путать ботинки, перемазывать шелка и ленты пылью и грязью из сада. В небольшом доме, где царствует женский пол, такое случается нередко. Разрезанное платье, порванное кружево – женщины склонны сводить друг с другом счеты.

Но эти фокусы не были проявлениями обиды и мести за неверного любовника, равнодушного клиента или неоплаченную услугу, утверждали девушки Одалиски. Эти шалости были жестокими, своевольными причудами невидимого духа. Происшествия случались ни с того ни с сего – значит, в их основе лежали не раздор, не разногласия, не озорство, а злобный умысел. Элиф потеряла кольцо своей матери с жемчужиной. Духи Алоизии подменили кошачьей мочой. Исчез миниатюрный портрет покойного мужа Одалиски из ее медальона. Безжалостный кобольд безошибочно определял больные места каждой из них и не щадил никого.

Мария и Каролина начали носить в карманах железо. Эдвина и Фатимат смастерили обереги, отпугивающие глаз зла. Сама Одалиска стала сыпать вдоль порогов соль, но никакое заклинание, никакой предрассудок не помогал держать духа в узде.

«Все бесполезно», – произнес Йозеф отдаленным, туманным голосом. Чудовище в зеркале.

К этому времени все уже привыкли к тому, как замысловато светловолосый юноша излагает свои мысли. Он никогда не выглядел привязанным к настоящему и как будто ступал по эфиру и воздуху, а не по земле. Йозеф не был ни невинным, ни непорочным – в конце концов, он ведь жил в публичном доме, – однако вокруг него сохранялась аура неприкосновенности или дистанции, делая его одновременно и притягательным, и отталкивающим. Его можно было часто увидеть слоняющимся по комнатам и коридорам борделя в самые странные часы ночи, молчаливого, как призрак. В те редкие мгновения, когда он заговаривал, его слова воспринимались как пророчество – такое же загадочное, как слова оракула.