— Не плохая. Мертвая.

Он ответил ей очень спокойно, просто уточнил; ответил таким тоном, будто «плохая» и «мертвая» — это два адреса, которые пассажир случайно перепутал.

— А…

— Да. Плохие люди убили ее. Убили ее, убили ее мать, убили ее отца.

— А…

— Да. В моей стране.

— Понятно.

И только тогда Джесс догадалась замолчать. Мы ехали, погруженные в свои мысли. И я готов поспорить на миллион долларов, что в той или иной мере наши мысли вертелись вокруг одних и тех же вопросов: почему мы не встретили его на крыше? Может, он там был, но все же ушел, как и мы? Рассмеется ли он, услышав о наших проблемах? Откуда в этом человеке столько… стойкости, что ли?

Когда мы добрались до места, Мартин дал ему большие чаевые. Водитель был очень рад, благодарил нас и даже назвал своими друзьями. Мы бы с радостью стали его друзьями, но ему вряд ли захотелось бы с нами общаться, узнай он нас поближе.

Морин не хотела идти с нами, но мы ее все же провели в дом, потом вверх по лестнице, пока не оказались в помещении, очень похожем на нью-йоркскую мансарду. В Нью-Йорке такая мансарда стоит целое состояние, а в Лондоне она должна стоить целое состояние плюс еще тридцать процентов. Уже было четыре часа утра, но там все равно торчала куча народу, причем самого нелюбимого мною народу — студентов художественных факультетов. То есть Джесс нас предупредила, но я все равно был в шоке. Все эти покрытые шерстью шляпы, усы клочьями, новомодные татуировки и пластмассовая обувь… Нет, я вполне либерален, я был против того, чтобы Буш бомбил Ирак, да и к марихуане я нормально отношусь, но эти люди вызывают у меня страх и искреннее отвращение — во многом потому, что им бы не понравилась моя музыка. Приезжая с концертом в какой-нибудь университетский городок и прогуливаясь перед такой толпой, я всегда знал, что ничего хорошего нам здесь не светит. Этим людям не нравится настоящая музыка. Им не нравится «Рамонес», «Темптейшенс» или Мэтс, они предпочитают диджея Бипа и его идиотские электронные попискивания. А бывает, эти идиоты начинают изображать крутых гангстеров, слушая песни в стиле хип-хоп про разборки и пушки.

Так что я был не в лучшем настроении с самого начала. Я боялся, что могу ввязаться в драку, я даже решил, по какому поводу будет драка: я буду защищать Мартина или Морин от нападок какого-нибудь засранца с бородкой или от усатой женщины. Но ничего подобного так и не случилось. Что самое удивительное, костюм Мартина, равно как и его загар из солярия, вполне сюда вписывались. Да и Морин тоже — в своем плаще и трогательных туфлях. Мартин со своей прической телевизионного ведущего вполне сошел бы за одного из членов группы «Крафтверк», а Морин была весьма своеобразной вариацией на тему Мо Такер из «Велвет Андеграунд». А на мне были черные штаны, кожаная куртка и футболка с эмблемой сигарет «Житан», так что я чувствовал себя белой вороной.

Случился только один эпизод, когда я всерьез подумал, что могу сломать кому-нибудь нос. Мартин стоял и пил вино прямо из бутылки, а те два парня пялились на него.

— Это ж Мартин Шарп! Тот самый, из утреннего шоу!

Я вздрогнул. Я никогда, в общем, не зависал со знаменитостями, и мне и в голову не могло прийти, что появиться на вечеринке с лицом Мартина Шарпа — это все равно что появиться там голым, даже студенты волей-неволей обратят внимание.

— Вот это да! Ни фига себе гости! — отозвался его приятель.

— Эй, Шарпи-засранец!

Мартин вежливо улыбнулся в ответ.

— Ты, наверное, все время это слышишь от людей? — спросил кто-то из них.

— Что?

— Ну, «Эй, Шарпи-засранец» и все такое.

— Пожалуй, да, — согласился Мартин. — Такое я часто слышу.

— Да, не повезло тебе. Столько народу на телевидении, а последней мразью оказался ты.

Мартин, пожав плечами, улыбнулся, словно говоря «Ну что теперь поделаешь?», и повернулся ко мне.

— Все нормально?

— Такова жизнь, — ответил он, посмотрев мне прямо в глаза.

Каким-то образом ему удалось наполнить избитое клише глубоким смыслом.

А Морин тем временем не уставала поражаться. Она шарахалась, едва заслышав, как кто-то засмеялся, или выругался, или разбил что-то; и взгляд у нее при этом был такой, будто ей показывают слайды с изображением детей-инвалидов на пятнадцатиметровом экране.

— Хочешь выпить?

— А где Джесс?

— Чеза ищет.

— И когда она его найдет, мы сможем отсюда уйти?

— Конечно.

— Хорошо. Мне здесь не нравится.

— Мне тоже.

— А как ты думаешь, куда мы дальше пойдем?

— Не знаю.

— Но мы ведь все вместе пойдем, как ты думаешь?

— Думаю, вместе. Мы же договорились. Пока не найдем этого парня.

— Надеюсь, мы его не найдем, — сказала Морин. — По крайней мере, не сейчас. Если не сложно, принеси мне хересу, если у них есть.

— Знаешь, я не думаю, что найду здесь херес. Не похоже, чтобы они такое пили.

— А белое вино? Белое вино у них есть?

Мне удалось найти пару бумажных стаканчиков и полупустую бутылку.

— Будем здоровы!

— Будем.

— И ведь каждый Новый год одно и то же…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, теплое белое вино, вечеринка с кучей отморозков. А ведь я себе пообещал, что этот Новый год будет другим.

— А прошлый Новый год ты где встречал?

— Дома, вместе с Лиззи, моей бывшей. Мы вечеринку устроили.

— Хорошо встретили?

— Да нормально. А ты?

— Я дома сидела. С Мэтти.

— Понятно. А тогда, год назад, ты уже задумывалась…

— Да, — тут же ответила она. — Еще как задумывалась.

— Понятно.

Я не знал, о чем дальше говорить, так что мы попивали вино и смотрели на отморозков.

Это же негигиенично — жить в помещении, где нет комнат. Даже в самых дешевых квартирах обычно есть человеческая ванная — с дверью, стенами и окном. Но здесь даже этого не было. Такое впечатление, что оказался в вокзальном туалете, но там хотя бы есть отдельные комнатки для женщин и мужчин. А здесь была всего лишь хлипкая стеночка, отделявшая туалет от всего остального пространства, так что как бы мне ни хотелось в туалет, сходить туда я не могла — любой мог зайти и увидеть меня. А уж о том, насколько там было грязно, и говорить не приходится. Мама мне всегда говорила, что неприятный запах в туалете оттого, что бактерии пускают ветры; а здесь, похоже, бактерии были повсюду. По крайней мере, этим туалетом могли воспользоваться далеко не все. Хотя, зайдя туда, я увидела человека, стоявшего на коленях перед унитазом и нюхавшего стульчак. Я понятия не имею, как кому-то может прийти в голову нюхать стульчак (и ведь остальные все это видели! Вы только представьте себе!). Но мало ли извращенцев, с другой стороны. Я поняла, что чего-то похожего мне и стоит ожидать, как только зашла туда, услышала ту музыку и увидела тех людей; и если бы меня спросили, чем, на мой взгляд, эти люди станут заниматься в туалете, то я, возможно, ответила бы, что они станут там нюхать стульчак.