— Добро, тащи мои доспехи, — приказал богатырь. — Пора снаряжаться в поход, уже просохли пути и дороги. Кончил дождь моросить, вот я и поеду…

Невзор поглядел на него с великим изумлением, спрятал грамоту за пазуху и сказал:

— А ты чего это тут делаешь, оборванец? Ты кто таков? Какого роду-племени и за каким делом без спросу явился? Ежели на работу наниматься, то ступай вниз, там живет такой человек, Бабура, он тебя живо определит, а здесь тебе делать нечего… И почему у тебя пасть черная — ты не чернила ли мои сдуру выпил?

Изумление Жихаря было не менее велико.

— Сам ты сдурел, из ума выжил, Невзорище пустоглазое! Я же тебе великий залог дал! Верни доспехи, сапоги и все, что положено!

Невзор поглядел на него зверем:

— Да как у тебя язык-то повернулся, пьянь подзаборная, меня, богатыря Невзора, миру избавителя, пустоглазым именовать? Да по моему слову не только что Многоборье — все мои побратимы с великим воинством подымутся! Я Чих-орду расточил, страхоила поразил, весь свет прошел!

«Точно спятил, — решил Жихарь. — Теперь его посадят в срубе на цепь, чтобы чего не навредил, и лечить станут ледяной водой и собачьими хохоряшками. Надо у него расписку отобрать — безумному какая расписка!»

Он сгреб кабатчика за ворот собольей шубы, приподнял одной рукой, а другой полез за пазуху. Ворот затрещал, а Невзор заверещал, как заяц, настигнутый лисою. Потом начал больно царапать богатырские руки. Жихарь швырнул его в угол, подошел и легонько пнул ногой…

На шум и верещание прибежал со двора румяный Бабура:

— Государь Невзор, прости, недоглядел этого бродягу. Эк ты его в угол-то загнал!

Жихарь, ничего не соображая, угостил Невзора кулаком в глаз.

— Не бей его, Невзорушка, не марай ручки свои богатырские, они тебе для грядущих подвигов сгодятся! Мы его, невежу, лучше розгами выпорем! — посулил Бабура и побежал за подмогой.

Жихарь оставил кабатчика и отошел. «Вроде бы я его колочу, — размышлял он. — А выходит, что он меня?»

Тем временем снизу послышался дружный топот, и скоро в горнице оказалось полно дружинников. При Невзоровом управлении войско было наряжено по-новому: каждый имел на лбу наколотое слово «наш», чтобы можно было отличать в бою своих от чужих. Такая же метка имелась на ножнах мечей, на колчанах, на сапогах…

Дружинники принялись изгонять Жихаря, толкать под бока, бить под микитки и под зебры, а он почти не защищался — и ошеломлен был, и боялся покалечить товарищей. Только приговаривал:

— Да вы что, ребятушки, не узнаете меня? Ворошило, я же тебе жизнь спас, когда под наши стены кранты приходили! Матора, ты же у меня в кости нержавеющий ножик выиграл! Заломай, ты же меня тогда на пиру первый вязать полез, но то я уже давно простил! Опомнитесь, братцы, помилосердствуйте!

Но братцы не милосердствовали и узнавать Жихаря нипочем не хотели. Дивились только наглости пришлого бродяги и лютовали еще сильнее.

— Вреда ему большого не чините, а только вышибите со двора прочь! — распорядился Невзор. Глаз у кабатчика быстро чернел. — Прав Бабура, негоже мне обо всякую сволочь руки пачкать! Самозванцев пришлых нам не надо! Своих хватает!

Жихарь катился кувырком с лестницы и успевал думать:

«Вот так мне нищеброд присоветовал! В какую же новую беду я, простодырый, попал? Надо же, блин поминальный, никого не убил — а все равно один остался!»

Любовь — творец всего доброго, возвышенного, сильного, теплого и светлого.

Феликс Дзержинский

…К вечеру Жихарь окончательно понял, что остался один.

Никто во всем Столенграде — ни старожилы, помнившие его диковатым лесным мальцом, разбойничьим выкормышем, ни малые дети, которых он, будучи при деньгах, всегда оделял гостинцами, ни красные девицы, веселые жены и вдовы, привечавшие богатыря тайком и явно, ни злобные старухи-сплетницы, ни, как уже было показано, боевые сотоварищи, ни надежные собутыльники, в каком бы состоянии они ни пребывали, — ну никто его не узнавал.

Даже верный до последнего дня Окул поглядел на него с недоумением и сказал, что лишний молотобоец ему не нужен — и так платить нечем.

— Иди, иди, странничек, своей дорогою, — слышалось то здесь, то там. После Жупелова правления в Многоборье к чужакам относились настороженно. — Иди, не задерживайся, не ищи беды. А то под зиму заехал один такой, героя нашего, Невзора Избавителя, отравой угостил, так еле на ноги подняли…

— Так это же я — Избавитель, это меня ядом травили! — возражал поначалу Жихарь, а потом и возражать перестал, поскольку понял, что слава мирская и память людская — одно и то же.

Что такое лишиться памяти, пусть даже не всей, он уже знал по себе. А тут весь целый народ ее лишился — правда, только по части Жихаря.

«Учили ведь меня, учили, — сокрушался богатырь. — Яр-Тур лишь о том и твердил, что славой дорожить надобно, а я, получается, ее даром отдал — и кому? Телепню жадному, пустоглазому… Он теперь и при моей славе, и при моих деньгах, а я-то кто?»

Правда, кое-какая выгода все же выгадалась. Славу сбыл он не только добрую, но и худую, так что Невзор нынче сам у себя в долгах и сам на себя обязан батрачить. Да и незримые путы вкупе с негремящими цепями закона Жихаря уже не отягощали. Стало быть, все нужно начинать сызнова…

Только столенградские псы, здоровенные и лютые, богатыря почему-то не облаивали, как всех прочих пришельцев, и за штаны не хватали: ластились, как раньше, и виляли хвостами — у кого не обрублены были.

— Эй, прохожий человек, стричься-бриться не желаешь? — окликнул его знакомый голос. Из-за своего плетня выглядывал столенградский брадобрей Одинец, старый бобыль и знаток всех здешних тайн.

Жихарь обрадовался, что хоть кто-то на него внимание обратил, и ответил:

— Я бы не прочь, только заплатить нечем… Хотя есть вот ременной пояс из шкуры заморского зверя и пряжка на нем серебряная. Только потом веревочку дай, чтобы штаны не упали.

— Эх, уговорил! — сказал брадобрей и открыл калитку. — Бороду будем брить или только подровняем?

Жихарь был куда как зол на себя, в том числе и на собственную бороду, и решил: «Не одному мне страдать, пускай борода тоже помучается, по новой вырастает!»

— Брей окаянную, — сказал он и вошел к Одинцу во двор.

Брадобрей усадил его на особый стул — кузнец устроил стул таким образом, что спинка у него откидывалась, — завесил богатырскую грудь довольно чистой тряпицей и начал сбивать в медном тазике мыльную пену. Мыло у него было дорогое, привозное.

— А головку подровняем? — спросил Одинец. — Княжна наша любит, чтобы добрые молодцы опрятны были, — тогда, может, и возьмет в услужение, а то и в охрану — ты вон какой дюжий…