Так вот, мне приходит в голову, что начальство опасалось со стороны немцев именно подобной проверки. Места эти были немцам прекрасно известны по одной простой причине: земли тамошние, будучи в свое время польскими, при разделах Польши попали как раз к Пруссии — ну а потом, соответственно, к Германской империи. (Пилсудский их забрал в восемнадцатом году, а в тридцать девятом немцы включили в состав рейха. Ну, а по Ялтинским соглашениям они возвращались Польше — но это к слову.)

Короче говоря, у аккуратистов-немцев должна была сохраниться груда документов и подробнейших карт этих мест. И вот, предположим, на «хутор» приходит с той стороны радиограмма, что-то вроде того: немедленно опишите окружающий лес, каков он там: сосняк, березняк, смешанный? Опишите ландшафт. В течение четверти часа сообщите, цел ли такой-то колодец или мостик над речушкой. Предположим еще, что наши повторили тот немецкий прокол и не оставили на «хуторе» постоянной группы… Конец игре. Как ты тут ни юли… Пожалуй, это самая правдоподобная версия, хотя правды я так никогда и не узнал.

А вот другое соображение, по которому нашу группу дислоцировали именно в эту глушь, начальство от меня не секретило, наоборот, провело подробнейший инструктаж. В некоторых смыслах тот район был, если можно так выразиться, стерильным. Совершенно не затронутым ни войной, ни «партизанкой». Очень уж дикая глухомань, предгорья-чащобы, совершенно бесполезные во многих смыслах. Уж там-то не было ни малейшего риска, что на наше расположение выйдут немцы-окруженцы, аковцы или какая-нибудь другая сволочь.

Я вас не заговорил, так подробно описывая всю предысторию? Наоборот, интересно? Вот и отлично. Все мы люди, все человеки, хочется поговорить о военных годах — но у нас-то, сами понимаете, положение не то, что у обычных вояк, раз в сто лет случается, чтобы вот так выпал случай свободно поговорить о наших делах…

Ну, если вам и в самом деле интересно, расскажу и о том подробном инструктаже, который я и все подчиненные мне офицеры получили перед отправкой. Благо эта информация никогда и не секретилась.

Предгорья, чащобы, глухомань. Собственно говоря, обитали там не просто поляки, а мазуры. Это такая народность… а, вы знаете? Да, язык немного отличается, но не особенно. Хорошо зная польский, и понимать, и объясняться нетрудно. А я-то знал польский хорошо, да и теперь не подзабыл, вон, целая полка детективов. Дело в том, что после выпуска я успел прослужить в Ленинградском пограничном округе лишь несколько месяцев, а потом меня перевели на запад, где оборудовали новую границу, создавали заставы. На одной такой заставе я и прослужил с ноября тридцать девятого до двадцать второго июня ясно какого года. Обязанности у меня были… гм, скажем так, специфические, требовавшие хорошего знания польского. Вот и пришлось в пожарном порядке учить так, чтобы от зубов отскакивало, — впрочем, мне, белорусу, хоть и «восточнику», в этом отношении пришлось легче, чем другим, начинавшим с нуля.

В общем, мазурские края. По обширному району разбросано немало деревушек, но в большинстве своем небольших, порой вообще на десяток дворов. То село, неподалеку от которого мы обосновались, смело могло считаться по местным меркам прямо-таки центром цивилизации: сотня с лишним дворов, костел, парафия, то бишь резиденция приходского ксендза, три корчмы, четырехклассная школа, почта, базары по воскресеньям… Цивилизация, в общем. Относительная, конечно: единственный телефон — на почте, радиоприемник до войны имелся только у ксендза (немцы, когда пришли, забрали), всей администрации — местный староста, олицетворявший своей персоною и власть над тем районом, газеты до войны выписывали только ксендз, почтмейстер (опять-таки, подобно старосте, в одном лице составлявший весь персонал почты), местный учитель да один из корчмарей (но не какую-то более-менее серьезную, а этакий бульварный листок). Медицины никакой, в случае чего-то серьезного больного приходилось везти километров за полсотни в повят[5]— но местные, знаете ли, частенько и не возили, согласно нехитрой мужицкой философии: бог даст, выздоровеет, а помрет, так это ему на роду было написано. Электричества тут не видывали со времен его изобретения. Ага, еще одна на всю округу ветряная мельница (по этой причине мельник был персоной небедной, такой местной аристократией), один на всю округу полицейский и двое лесников. Глухома-ань… Я ведь читал до войны «Машину времени» Уэллса — и казалось норой, что всех нас на такой машине зашвырнуло куда-то в девятнадцатый век. Нет, серьезно. Просто-напросто не имелось никаких внешних примет первой половины двадцатого века. Жили, как лет сто назад, разве что меньше стало кунтушей, этаких длиннополых кафтанов, их в будни носили главным образом старики — но по большим праздникам надевали и люди помоложе, кунтуши, когда мы приехали, все еще висели в лавке. Ага, я еще лавку забыл упомянуть. Единственную на все село и всю округу, а потому торговавшую всем на свете, от селедки и подковных гвоздей до кунтушей, хомутов и вил. Лавочник, монополист хренов, числился среди местных хозяев жизни. Война его коммерцию изрядно подкосила, но как-то все же выкручивался…

Жили они там довольно бедновато — места не способствовали. Пахотной земли пониже, в долине, было маловато, и довольно скудной. Выращивали в основном ячмень. Те, кто побогаче, его возили в повят, продавали на тамошнюю пивоварню, а мелкие хозяйчики пускали опять-таки на пиво, но уже исключительно для собственного употребления. Пиво, между прочим, было весьма даже неплохое.

Кое-кто держал овец — но опять-таки немногие, отары были маленькие — не было в горах хороших, богатых пастбищ, имелись еще смолокуры и углежоги — но и на этом экзотическом для советского офицера ремесле не разбогатеешь. Кто-то держал парочку коров, кто-то свиней: животина неприхотливая и особого ухода не требует. Несколько человек мыли золотишко в горах — там оно в ручьях попадалось, в вовсе уж мизерных количествах (отчего ни одна власть всерьез им никогда не занималась). По если знать место и погорбатиться с весны до снега без передышки, можно намыть жменьку, как лишнее подспорье в хозяйстве.

И еще одна интересная подробность. Браконьерские были места — мама родная. Благо дичины и лесах имелось изрядно. Это у них там была старая традиция, уходившая куда-то в глубь веков. И ни одна власть никогда ничего не могла с этим поделать: то есть, как могли, ловили и сажали, но попробуй-ка искорени полностью. Технически нереально. Я как-то прикинул от скуки: чтобы искоренить полностью это интересное ремесло, пришлось бы в тех местах постоянно держать не менее полка — а какая власть пойдет на такое расточительство? Вот они и старались изо всех сил, были целые, прости господи, трудовые династии. И мастера с нешуточным стажем. Какой-нибудь нестарый еще мужичок лет пятидесяти озоровал и при кайзере, когда тут были охотничьи угодья какого-то князя, и при Пилсудском, и при немцах. Да и семейка не отставала.

Вот такая была глухомань. Все войны нашего века ее обошли стороной — и в первую мировую, и в тридцать девятом, и сейчас фронты проходили гораздо южнее, так что сюда и отголосков не доносилось. Рекрутов, правда, гребли, это уж как водится — и при кайзере, и при Пилсудском. Но война сама по себе их совершенно не затронула. Настолько, что немцы сюда добрались только в середине октября тридцать девятого — на двух бронетранспортерах, с какими-то обмундированными чиновничками.