— Возвращаясь к началу нашего разговора. Юрий Михайлович, как часто посещаете храмы в Москве, какие паломнические поездки совершали?

— В Москве часто бываю в Елоховском соборе, в окрестностях которого я вырос. Работая в «Литгазете», в Хохловском переулке, посещал храм св. Никиты в Хохлах. Если куда-то приезжаю, обязательно иду в намоленные храмы. Может показаться парадоксальным, но вера в Бога сегодня молодому писателю создает определенные трудности. Премиальные жюри заражены антиправославным скепсисом или так называемым «гламурным православием» (выражение Александра Щипкова), поражены презрительным отношением к народу-богоносцу Позиция некоторых крупных церковных чиновников, вроде Владимира Легойды, вообще вызывает недоумение. Мне кажется, у либералов есть влиятельная «пятая колонна» и в клире. Но Бог им судья.

— В данном отношении вы, безусловно, более свободны, чем те, кто считает себя либералами и ставит вам палки в колеса.

— Это верно.

— А по святым местам часто ездите?

— Часто. Между прочим, визирую это наше интервью, буквально выйдя за ворота Кирилло-Белозерского монастыря…

Беседовал Дмитрий Осипов газета «Спас»

август 2019 г.

— У Саши Черного есть строки:

Когда поэт, описывая даму, Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», Здесь «я» не понимай, конечно, прямо — Что, мол, под дамою скрывается поэт. Я истину тебе по-дружески открою: Поэт — мужчина. Даже с бородою… Разумеется, автора и его лирического героя не следует отождествлять. Но в книге «Веселая жизнь, или Секс в СССР» очень много совпадений с вашей биографией. Насколько она биографична?

— На 95 процентов. К тому же, повествование идет от лица мужчины, а не дамы. Более того, до самой последней редакции все герои у меня выступали под своими реальными фамилиями, в том числе и сам автор. Но на последнем этапе я, показав рукопись другим участникам тех событий, убедился в том, что мой взгляд субъективен и даже порой неточен, не говоря уже о художественных домыслах. Тогда я решил прибегнуть к приему, виртуозно использованному, тоже, правда, не впервые, Валентином Катаевым в шедевре «мовизма», предтече отечественного постмодернизма книге «Алмазный мой венец». Впрочем, есть одно принципиальное отличие «Венец» — это беллетризированные мемуары. «Веселая жизнь» — это роман-воспоминание, точнее, ретро-роман, о чем я и пишу в предисловии.

— Насколько и в чем вымышленный герой совпадает с вами? А в чем он на вас не похож?

— Жора Полуяков — это тридцатилетний Юра Поляков, увиденный глазами шестидесятитрехлетнего Юрия Полякова, поседевшего и, смею думать, поумневшего. А поскольку я всегда относился к себе достаточно критично, то и мой герой далек от идеала. Во всяком случае, ничего такого в его поведении, что может вызвать сегодня моральное осуждение, я от читателя не утаиваю. А отличается он от меня прежде всего тем, что я живой пока еще человек, а он с самого начала художественный образ, и, надеюсь, проживет подольше, чем я.

— В основе книги лежит реальная история, связанная с исключением Владимира Солоухина из Союза писателей и партии. Почему эта история показалась вам так важна сегодня, что вы отдали три года работе над ней? Кстати, а почему и зачем Солоухин у вас стал Ковригиным? Тут же невозможно избежать сравнений с Довлатовым, у которого в «Филиале» под Ковригиным «зашифрован» Коржавин.

— Во-первых, из Союза писателей Солоухина исключать не собирались, только — из партии. Во-вторых, сегодня идет процесс откровенного переписывание истории советской литературы, когда творчеством, а также политическими акциями дюжины диссидентов и маргиналов, в основном западников, пытаются исчерпать всю сложность и яркое многообразие отечественной словесности той поры. Третье. Что же касается русского духовного сопротивления, лидером которого был Солоухин, то это направление откровенно замалчивают. Недавно у какого-то литературоведа прочитал про «полузабытого Солоухина». Если он и полузабыт, то ангажированным литературоведением, а не читателями. И мне хотелось рассказать правду о той оболганной эпохе позднего социализма. Что касается фамилии «Ковригин», то она довольно распространенная и частенько использовалась разными писателями задолго до Довлатова, вообще «редкими» фамилиями не утруждавшегося. Добавлю, что «Заповедник» я даже не дочитал, настолько он показался мне никчемным… Однако, я думаю «ник» «Ковригин» деревенщику Владимиру Солоухину подходит больше, нежели очевидному недеревенщику Науму Коржавину, чьи избы «горят и горят». К слову, явно симпатичные вам «определенные культурные круги» демонстративно не заметили недавнее столетие замечательного русского поэта Николая Тряпкина, между прочим, родоначальника отечественного репа. Зато столетие Александра Галича отметили с эпическим размахом. Тенденция, однако…

— Вы подробно и обстоятельно описываете черты и детали быта той эпохи, которая уже давно прошла. Как вы думаете, нужно ли это сегодняшнему читателю? И если да, то зачем?

— Интересное дело! Когда Яхина простодушно и неумело описывает муки татарского народа под пятой русского империализма в начале XX века, ей никто таких вопросов не задает: кому это интересно? Когда Водолазкин сочиняет мутное и мрачное фэнтези на тему сталинских репрессий, никому в голову не приходит спросить: профессор, а это зачем? Когда Варламов обращается в новом романе к тем же советским годам, что и я, критика восклицает: очень своевременная книга! Но стоит мне, грешному, обратиться к сегодняшнему дню, я сразу получаю в лоб обвинения в «конъюнктуре». А если я ухожу в прошлое, тут же готов новый вопрос: «Разве это интересно современным читателям?» Русский писатель сегодня чем-то похож на негра времен сегрегации, пытающегося прокатиться в автобусе для белых. Одно утешает: «Веселая жизнь» прочно держится в лидерах продаж, а на презентациях книги в магазинах не хватает мест для всех желающих. Значит, читателям это интересно, а это — главное. Писатель, к вашему сведению, не тот, кто пишет, а тот, кого читают.

— Кстати, говоря о реалиях и реальности вспоминается эпизод, в котором вы карикатурно изображаете Егора Гайдара в ресторане ЦДЛ. Правда ли, что эпизод взят из жизни? Как это выглядело в реальности? Что-нибудь вас связывает с этим человеком?

— В романе немало сцен, списанных с натуры, в том числе и обед отца и сына Гайдаров в ЦДЛ. Сказать, что Егор Тимурович был человеком странным, ничего не сказать. Лично у меня он никогда не вызывал ничего, кроме брезгливой иронии, хотя в любой другой стране по итогам своей реформаторской деятельности, Гайдар оказался бы на скамье подсудимых. «Гайдаровские чтения» — это плевок в лицо всем униженным и обобранным в 1990-е. Но обед я описал почти точь-в-точь, даже слегка смягчил, чтобы не испортить читателям аппетит навсегда…

— Неоднократно, читая различные книги, я ловил себя на мысли, что автор до конца не понял, что он на самом деле написал. Лично я в вашей книге увидел развенчание и обличение описываемой эпохи. Читая книгу, я не раз ловил себя на мысли: боже, как хорошо, что все это кончилось. Что теперь нет никаких райкомов; никакие партийные чинуши никому не указывают, что и как надо писать; что нет никакого дефицита, что не надо ждать никаких заказов, чтобы получить что-то к праздничному столу; что в книжном магазине лежит в свободной продаже практически любая книга и так далее. Ставили ли вы такую цель, или так получилось само собой? Это время описано вами так, что мне бы жить там совершенно не хотелось. Но для вас оно чем-то любимо и значимо. Что в том времени для вас дорого? А если сравнить его с днем сегодняшним, что в сегодняшней жизни вам не нравится? Может быть, есть что-то хорошее в том времени, что оказалось утраченным сегодня?