— Тут какая-то невнятица, Паша... С такой раной машину вести невозможно. Да и в спине она, с левой стороны... А водители, насколько мне известно, сидят упершись в спинку сидения. Сквозь спинку нанести такой удар невозможно.

— Вывод? — Пафнутьев все еще подозрительно принюхивался к чашке.

— Его добивали после аварии. Когда машина горела синим пламенем, а он лежал на обочине.

— Что же ты молчал до сих пор? — укоризненно спросил Пафнутьев.

— А что я мог тебе сказать? В ГАИ все известно, протоколы составлены, акты подписаны... А от моего клиента ты все равно ничего бы не смог добиться. Ты и сейчас ничего от него не добьешься.

— Это почему же?

— Я еще не все сказал, Паша. Я еще не сказал главного...

— Мне страшно, — без улыбки произнес Пафнутьев.

— Этот парень ни фига не помнит. Он не помнит, как его зову г, кто он и откуда. Он не помнит, что с ним произошло и кем он был раньше. Это какое-то новое существо. Без прошлого. Зомби. Ты знаешь, что такое Зомби?

— Встречать не приходилось, но слышать слышал. Ожившие мертвецы с какой-то заданной программой.

— Вот-вот. В самую точку. Ожившие мертвецы с заданной программой. Единственное, что он помнит — человеческие слова. Слава Богу, хоть русские слова. Бог не лишил его совсем уж всего. И еще... Он проявляет все возрастающий интерес к моей Вале — вот, которая была здесь недавно.

— Мужской интерес?

— Да не совсем... Хотя и до этого дойдет рано или поздно... Для такого интереса все, что требуется, у него сохранилось в прекрасном состоянии. Валя ему кого-то напоминает... Он так говорит. А кого именно — не знает. Не помнит.

— И при нем никаких документов, водительских прав, блокнотов, записок?

— Ни фига. Кроме вот этого, — Овсов вынул из ящика стола небольшую, в половину почтовой открытки фотографию. — Посмотри.

Пафнутьев взял снимок. Это был портрет молодой женщины. Едва уловимая улыбка, взгляд исподлобья, который можно было бы назвать и выжидательным, и настороженным, короткая прическа, светлая блузка, пиджак. Ее наряд не выглядел праздничным, но это была хорошая одежда.

— Красивая женщина, — сказал Пафнутьев. — Мне нравится. — Он перевернул снимок — оборотная сторона была чиста. Ни даты, ни имени, ни росчерка. — Твой Зомби видел эту фотографию?

— Конечно. Он ее не помнит.

— Послушай... Если он был, как ты говоришь, в неважном состоянии, если машина сгорела, а у него" в спине дыра от ножа... Как же сохранился этот снимок?

— Он был в целлофановом конвертике. Знаешь, выпускают такие для удостоверений... Все было залито кровью, но снимок в конвертике не пострадал.

— Где нашли? — спросил Пафнутьев.

— В заднем кармане штанов.

— А в остальных карманах?

— Пусто. Его хорошо обшарили... Только в задний заглянуть не догадались. Или же не смогли — он лежал на спине, — Овсов взял снимок, еще раз, всмотрелся в женское лицо.

— И он не знает, кто это?

— Паша, повторяю в сотый раз — не знает, кто он сам. Зомби. Каждое утро встречает меня одним и тем же вопросом. — «Ну что, узнали кто я?»

Пафнутьев подошел к окну, потрогал крашеную раму, провел пальцами по стеклу, щелчком сбросил с подоконника дохлую муху, снова сел на кушетку.

— Хорошая кушетка, — сказал он отстраненно. — Надежная.

— Да, вполне, — согласился Овсов. — Не люблю мягких кроватей. На мягком плохие сны снятся... Задыхаюсь, проваливаюсь куда-то, тону... Ну и так далее.

— Хорошая кушетка, — повторил Пафнутьев и без всякой связи спросил. — Он сильно изуродован?

— Ничуть, — ревниво ответил Овсов. — Я хорошо поработал. Если ему немного начесать волосы на лоб, отрастить небольшую бородку и надеть темные очки... То вообще ничего не заметишь. А со временем и в очках надобность отпадет. Нет-нет, все сработано на хорошем уровне. За ту ночь я вполне доволен собой. Да и с парнем повезло — больно живучим оказался. После того ножевого удара, не говоря уже об остальном... Не каждый бы выкарабкался. Далеко не каждый.

— Хороший удар?

— Это удар не случайного человека. Ты так не сможешь. И я не смогу. Так сработает только тренированный в своем деле человек. Нижнее ребро отсечено начисто.

— Надо же, — озадаченно пробормотал Пафнутьев.

— Хочешь познакомиться?

— Боязно как-то...

— Все страшное уже кончилось Нормальный парень. Тебе понравится. Вот увидишь — Пошли, — Пафнутьев поднялся, взял со стола фотографию неизвестной женщины и сунул в карман. — Это я забираю. Постараюсь узнать, кто она.

— Сможешь? — с сомнением спросил Овсов.

— Овес, ты меня еще не знаешь. Ты меня еще узнаешь. Скажи мне, Овес, вот что, — Пафнутьев остановил хирурга у двери. — Есть какие-то запретные темы, вопросы при разговоре с ним? А то вдруг ляпну что-нибудь несусветное, а?

— Мы говорим откровенно. Обо всем. Да с ним и невозможно играть в какую-то деликатность, темнить... Как я понял, человек он был довольно жестковатый, вещи называет своими именами, — выйдя в коридор Овсов первый зашагал к маленькой палате, где уже несколько месяцев лежал странный больной, которого он окрестил Зомби. — Единственное, что его волнует — он хочет знать, кем был в предыдущей жизни.

— Ответим, — кивнул Пафнутьев. — На все вопросы ответим. Веди меня к нему. Я хочу видеть этого человека.

* * *

Палата оказалась действительно отдельной, но настолько маленькой, что крупноватые Пафнутьев и Овсов протиснулись в нее с трудом. Кровать одной спинкой упиралась в окно, вторая спинка почти перекрывала вход, поэтому войти можно было только боком. На кровати, подняв подушку и уперевшись в нее глиной, лежал человек. В руках его была газета. Как успел отметить про себя Пафнутьев, старая газета, недельной давности. Еще целый ворох газет лежал на полу. Похоже, чтение составляло главное занятие больного.

Увидев вошедших, больной отложил газету в сторону, приподнялся, сбросив ноги на пол, сел на кровати, выжидательно улыбнулся. Чем, дескать, обязан? Пафнутьев ожидал увидеть на его лице следы перенесенных операций, и, конечно, их увидел. А не знал бы о случившемся, может быть, ничего бы и не заметил, не обратит бы внимания. Человек был в синем тренировочном костюме, на ногах — больничные шлепанцы.

Лицо больного можно было назвать если и не красивым, то во всяком случае приятным. В тоже время Пафнутьев заметил в нем какую-то настораживающую странность и не сразу понял в чем дело. Потом догадался — в выражении липа больного была неуверенность, он словно бы сам сомневался в том, что улыбка у него получилась, что выражение липа соответствует положению, в котором он оказался, что вообще вписывается в разговор. И в движениях его тоже ощущалась неуверенность, он словно не знал как себя вести.