Надолго ли?..

Отречься, уйти, оставить трон предков — кому? Великому князю, своему дяде Николаю Николаевичу? Никогда и ни за что! Кому тогда?

Великому князю Александру Михайловичу? Стареющий бонвиван, царский шурин, генерал-адъютант, адмирал. Поставил его ведать организацией авиадела в действующей армии — так напакостил, даром что полсотни лет прожил! В какие только авантюры не пускался, участвовал в корейских концессиях Безобразова, беззастенчиво крал деньги при постройке военных кораблей и торговых судов, закрыв глаза покупал у союзников заведомо бракованные аэропланы — ящики с ними приемочная комиссия даже не открывала — и отправлял на фронт аэропланы, на которых нельзя было летать. А потом тащился во дворец и плакался Аликс в ее покоях, что все кругом перегрызлись за куски и кресты, а та всем постоянно твердила: «Александр — человек с сердцем и гордостью». Глупость! Какое сердце, какая гордость?!

Может быть, великому князю Сергею Михайловичу? Тоже хорош — генерал-адъютант, бывший начальник Главного артиллерийского управления, которое довел до полного разложения — ни снарядов, ни орудий, ни толковых людей. В январе шестнадцатого года его пришлось снять с поста, но, чтобы не болтался без дела, занимаясь интригами, пристроить полевым генерал-инспектором артиллерии при Верховном главнокомандующем…

От мыслей о родственниках Николаю Александровичу стало тошно, и он, жадно затянувшись, поднялся с кресла, подошел к окну. Вгляделся в уныло-безрадостную черно-белую графику пейзажа за толстыми, тщательно протертыми стеклами. Серое небо, черные ветки деревьев врастопырку. Снег, почти неуловимо для глаза, уже начал сереть, оседать, слеживаться, становясь плотнее, как свалявшаяся шерсть в руках неумелого шерстобита. Скоро он засинеет — придет март. А сейчас февраль, конец февраля — время веселой Масленицы с ее играми, тонкими кружевными блинами, поездками в гости, питием рябиновой наливочки, катанием на тройках с бубенцами под дугой, развевающимися лентами, вплетенными в гривы лошадей, балаганы, ярмарки, потехи и в конце Масленой недели как ее завершение и преддверие Великого поста — Прощеное воскресенье, когда все у всех просят прощения за невольные и нарочно нанесенные обиды и с лёгкими слезами умиления получают его. Хорошо было просить прощения в кругу своих родных — вроде как справил необременительную процедуру, выполнил ни к чему не обязывающий долг. Но сейчас близость Прощеного воскресенья показалась Николаю Александровичу глубоко символичной и страшной: отрекаться — это что же, все равно что просить прощения у подданных своих, а значит, у народа?! Просить ли? И простят ли его, уже прозванного народом — он это знал точно от жандармов, — Николашкой Кровавым.

А если просить, то как? Выйдя на площадь с непокрытой головой, преклонить колена, целовать крест…

Николай Александрович даже передернул плечами, отгоняя от себя дурные мысли — придет же такое в голову: просить прощения царю у своего народа! Рассказать кому — засмеют! Хотя что засмеют! Сама мысль просить прощения показалась крамольной, дикой, противоестественной, сумасшедшей! Представился на минутку Родзянко, человек нелюбимый, можно сказать, ненавистный, большеухий, очень коротко стриженный, как каторжник, с блестящими залысинами широкого выпуклого лба, черно-седой короткой бородкой и усами, торчащими щеткой над презрительно сжатыми губами, с пристальным взглядом внимательных глаз под припухшими веками. И он народ, и перед ним на колени? Эх, упустил время — надо было всей этой Думе, во главе с Родзянкой, действительно забрить лбы и погнать по Владимирке на каторгу! Вместе с большевиками. Впрочем, нет, тех надо было сразу под топор, а не на каторгу — с каторги они бегут, а после топора не побегаешь!

Дурак князь Волконский, шаркая лаковыми туфлями по паркету, изгибался угодливо, заглядывал в глаза, ловя ускользающий взгляд обожаемого монарха, лепетал подобострастно:

— Война одним концом бьет, другим голубит… С наступлением войны всякие разговоры о революции замолкнут. Вся страна будет объята одним патриотическим порывом…

Вот и приголубила — кругом красные флаги, рабочие демонстрации, солдатские комитеты. Все они, проклятые шаркуны паркетные и пустобрехи, лизоблюды дворцовые, довели его до края!

Николай Александрович отошел от окна, снова опустился в кресло, посасывая потухшую папиросу. Досадливо отбросил ее в хрустальную пепельницу — сознаваться, даже мысленно, самому себе в собственной виновности в происходящем в стране он не был намерен.

Проклятая страна, проклятый народ — бунтовщики по крови, в них текущей! Все им чего-то не хватает, все им чего-то надо, все им не так!

Вольно было ему двадцать три года подряд именовать себя хозяином земли Русской, равнодушно-презрительно глядеть, как покорно склонялись перед ним головы придворных, как смолкали разговоры, как все замирало при его приближении. А теперь не будет ничего, уйдет в небытие сладкое бремя власти, безграничной, безотчетной, необъятной…

Но что-то останется? Должно же остаться! Почему он так испугался, отчего? Разве его семья станет нищей и будет просить подаяния у таких, как Родзянки? Нет, достаточно денег в разных банках, несметные тайные сокровища принадлежат ему, хотя мало кто знает об этом. Эрмитаж? Да, это бесценно, но он всегда предпочитал гвардейские пирушки в шатрах на биваке, когда приказывали подать шампанского и кликнуть песенников, когда можно было не стеснять себя этикетом, не оглядываться на присутствие дам и вволю порезвиться. Там было веселее, чем в строгих залах, со стен которых на тебя смотрит вечность, запечатленная в полотнах старых мастеров; идешь из зала в зал, а так и чудится, что она следит за тобой пустыми глазницами скульптурных портретов римских императоров, тускло и тяжело мерцает в золоте реликвий и лукаво подстерегает тебя, спрятавшись в камеях и инталиях. Старинные иконы всегда казались ему ближе и понятнее, проще, что ли. Да и привычней они, роднее. Не с них ли и начнется его новое восхождение к вершинам власти, не они ли указывают ему скрытый от других путь?

Царь встал, подошел к киоту, сам поправил фитилек у лампады. Мысль об иконах показалась ему достойной, по-маккиавеллиевски тонкой, полной потаенного смысла и очень благородной.

Да, решено, именно с них он и начнет! Именно с них. Огромные, страдальческие, словно обращенные взглядом в неведомую глубину внутри себя глаза святого угодника на иконе, перед которой он стоял, как будто взирали с одобрением, поощряя свершить задуманное.

Протянув руку, Николай Александрович осторожно коснулся кончиками пальцев теплого, чуть шероховатого слоя краски на поверхности иконы. Положил на нее всю ладонь и замер, чувствуя, как уходит прочь зябкое ощущение в спине, затылке, пропадает тянущая боль в темени. Вот оно — спасение! Вот они — его тайные сокровища!

Все эти нудные разговоры об отречении потребуют времени, потом тягостная процедура, потом еще что-то, потом еще… А пока он отдаст распоряжение верным людям собрать все ценнейшие старинные иконы и спрятать. Их много, этих икон, — не одна, не две, не десяток. Иконы стоят огромных денег, на которые потом можно будет вооружить, поставить под свои знамена тысячи людей, тех, которые не верят идее, но зато поклоняются золотому Молоху и готовы за него идти в огонь и воду.