А как же демократия? Как же свобода слова? Как же право на митинги и демонстрации? А вот так. Демократии сколько угодно. Говорите что хотите. Митингуйте, выходите на демонстрации, но… соблюдая некоторые правила, потому что демократия предполагает в обязательном порядке, что исполнение ваших прав не может наносить ущерб правам других.

В 20-х или 30-х годах прошлого века один из самых выдающихся членов Верховного суда США, Оливер Уэнделл Холмс-младший, высказался в том духе, что человек не имеет право кричать «Пожар!!!» в битком набитом кинотеатре только потому, что ему хочется. В данном случае его право говорить, что он хочет, уступает праву других на безопасность.

Момент это тонкий.

Помню, как мой друг, человек придумавший телевизионный жанр “talk show”, Фил Донахью, не соглашался с моим утверждением, что надо было запретить книгу Гитлера «Майн кампф».

– Нет, – говорил Фил, – надо, чтобы все смогли прочитать книгу, чтобы при ярком солнечном освещении всем стало видно и понятно, что там написано. Запрет только возбуждает интерес.

– Ну да, – отвечал я, – книгу опубликовали, и люди разобрались в ней при ярком солнечном свете, но только ценой пятидесяти миллионов жизней и жутких ужасов.

Я остался при своем мнении, а Фил при своем.

Предполагает ли демократия вседозволенность? Конечно, нет. Но весь вопрос в том, какие возможны ограничения, при которых демократия остаётся демократией, а не фикцией? Мне кажется, что нет рецепта, нет незыблемых правил.

Права была госпожа Циприс, добиваясь принятия закона, который запрещает неонацистам устраивать демонстрации около памятников жертвам нацизма? Да, на мой взгляд, была. А если бы она предложила принять закон, вообще запрещающий ультраправым проводить демонстрации, она была бы права? Это не было бы нарушением демократии?

Но ведь сами ультраправые, приди они к власти, отменят все демократические права, ведь так? А придут они к власти, используя демократию. Значит, их надо запретить, правда?

Конечно, правда… Но как быть с их демократическими правами?

Она резко встала и вышла из комнаты на веранду. Там открыла сумочку, достала сигарету и закурила.

Я вышел одновременно с ней, постоял рядом, потом спросил:

– Что, тяжело?

Она посмотрела на меня… нет, не с ненавистью, но с чем-то близким этому чувству. С неприязнью, враждебно. Сжала аристократические губы (её аристократичность просто бросалась в глаза – в движениях, во взгляде, в фигуре, в тонких щиколотках и длинных, выразительных пальцах) и почти выплюнула:

– Хватит! Обрыдло! Сколько можно?!

Из комнаты, откуда мы только что вышли, было слышно, как кто-то рассказывает о нацистских концлагерях, о зверствах, там творимых. Шел просмотр видеоленты, было это в Переделкино в доме у моих друзей-киношников, которые пригласили меня на обед с «немецкими гостями». Замечу, что меня часто приглашают на такие обеды/ужины, считая, видимо, что мое иностранное происхождение и умение говорить на «их языке», как в буквальном, так и в переносном смысле, должно позитивно подействовать на них, расслабить и успокоить их напряженные русской действительностью нервы.

В данном случае приглашен был господин Ханс Бьерке с супругой в надежде, что он, крупнейший деятель кино и телевидения, примет финансовое участие в предлагаемом моими друзьями проекте кинофильма. Именно с этой целью были устроены обед и последовавший за ним просмотр, с которого минут через десять после его начала сбежала супруга господина Бьерке Александра.

То, что сотворил Гитлер сотоварищи и при полнейшей, чтобы не сказать восторженной, поддержке немецкого народа, лично для меня представляет собой самое тяжелое преступление в истории человечества. И дело не только – и даже не столько – в количестве убитых и замученных людей, сколько в идеологической подоплеке происходившего. Этому нет прощения. И это нельзя предать забвению.

Надо отдать должное немецкой общественности, которая настойчиво и, можно сказать, с немецкой педантичностью и основательностью делает всё возможное, чтобы память об этом преступлении не исчезла. О ней напоминают на каждом шагу: например, в том районе, в котором живет моя дочь, в Шёнеберге, то и дело на улицах попадаются небольшие щиты с указами гитлеровского времени: «Евреям вход в парк запрещен», «Евреям собираться группами запрещено», ну и так далее. Детям, родившимся через несколько десятилетий после гибели Третьего рейха, напоминают о нем на уроках истории. Когда я спросил своего внука, что ему и его одноклассникам говорят о гитлеризме (ему было лет 10), он ответил: «Знаешь, говорят, что виноват был не только Гитлер, не только нацисты, что виноват был немецкий народ, который поддержал Гитлера и нацистов». Да, я в курсе того, что несколько ранее я уже обращал ваше внимание на этот факт. Понимаю и то, что с точки зрения редактуры повторы излишни. Но я нарушу правила редактуры и повторюсь, потому что считаю сказанное бесконечно важным.

Я тогда мысленно снял шляпу перед немцами, перед немецкой школой. Ведь как просто было бы сказать: «Да, был злодей Гитлер, были злодеи нацисты, они были преступниками, они причинили миру, в том числе нашей любимой Германии, тяжелые страдания, за что и поплатились. Но это всё в прошлом, с этим покончено». Но нет, не ограничились этим: виноват немецкий народ. И тогда легко ответить на некоторые трудные вопросы:

– Разве может народ ошибаться?

– Да, может.

– Разве может народ совершать преступление?

– Да, может.

– Разве народ может бы виноватым?

– Да, может.

– А как понимать выражение «Глас народа – глас Божий»?

– Пожалуй, лучше не задумываться над этим…

Я всё жду, когда в России честно и во весь голос скажут, что Сталин был преступником, что большевики в разных своих ипостасях были преступниками, что они были виноваты в свершении тяжелейших преступлений, которые отбросили Россию на много десятилетий, но что виноваты в этом не только они, виноват в этом и русский народ, который восторженно поддерживал и самого Сталина, и созданную им систему. Я уверен, что когда-нибудь это случится, но дождусь ли?

Вернемся к нашим баранам, то бишь в Переделкино и к господину Бьерке с супругой.

– Хватит! Обрыдло! Сколько можно?! – с ненавистью, сдавленным голосом сказала она.