В этом месте сейчас разыгрывалась более мирная сцена. Склонив голову герцог вышагивал по дорожке между лужайкой и галереями. Два других студента, стоявшие рядом с ведущей в передний двор аркой, перешептывались, поглядывая на герцога. Вскоре они робко приблизились. Герцог остановился и на них посмотрел.

— Да уж, — промямлил делегат.

— Ну? — спросил герцог. Оба юноши были с ним чуть знакомы; но он не привык к тому, чтобы с ним заговаривали те, к кому он сам не обратился. Кроме того, он не желал отвлекаться от мрачных своих Грез. Глядел он неодобрительно.

— Отличная погода для восьмерок — пробубнил делегат.

— Полагаю, — сказал герцог, — вы хотели спросить не об этом.

Делегат вяло улыбнулся. Ткнувшему его товарищу он пробормотал:

— Сам и спроси!

Герцог обратил взор на второго студента, который, глянув сердито на первого, откашлялся и сказал:

— Я хотел спросить, как вы думаете, можно мне мисс Добсон пригласить завтра на ланч?

— Там будет моя сестра, — добавил первый, знакомый с педантичностью герцога.

— Если вы знакомы с мисс Добсон, адресуйте приглашение лично ей, — сказал герцог. — Если нет… — Ледяной была его апосиопеза.

— Видите ли, — сказал второй, — в этом и сложность. Я‑то с ней знаком. Но знакома ли со мной она? Я ее сегодня видел у ректора за завтраком.

— И я тоже, — добавил первый.

— Но она… ну… — продолжал второй. — Она нас не очень-то заметила. Она как будто грезила о чем-то.

— Ах! — с меланхолическим интересом пробормотал герцог.

— Только раз она раскрыла уста, — сказал второй, — спросила, будем мы чай или кофе.

— Налила в мой чай горячего молока, — добавил первый, — опрокинула чашку мне на руку, странно улыбнулась.

— Странно улыбнулась, — вздохнул герцог.

— И ушла задолго до мармелада, — сказал первый.

— Ни слова не сказав, — сказал второй.

— И взгляда не бросив? — спросил герцог.

Сначала один, потом другой подтвердили, что взгляд брошен не был.

— Наверняка, — лукаво сказал герцог, — у нее болела голова… Она была бледна?

— Очень бледна, — ответил первый.

— Здоровой бледностью, — уточнил второй, постоянно читавший романы.

— Похоже было, — поинтересовался герцог, что она всю ночь не спала?

Им обоим так показалось.

— Но она не была вялой или печальной?

Нет, они бы так не сказали.

— А был ли у нее в глазах неестественный блеск?

— Весьма неестественный, — признался первый.

— Как две звезды, — вставил второй.

— Была она, в сущности, словно охвачена скрытым восторгом?

Да, если подумать, похоже, что была.

Герцогу было радостно и горько. «Я не помню, — сказала ему 3улейка, — ничего этим утром до того, как оказалась у вашей двери». Горько и радостно было наблюдать, как этот набросок дорисовывают неумелые карандаши. Нет, в том, чтобы ныне жить в былом, оставалась только горечь.

— И к чему все эта болтовня? — спросил он сухо.

Юноши поспешили перейти к вопросу, от которого герцог их отвлек.

— Когда вы только что с ней прошли, — сказал первый, — она нас совсем не узнала.

— А я так хотел пригласить ее на ланч, — сказал второй.

— Ну?

— Ну, мы думали, может, вы нас еще раз представите. И тогда, возможно…

Последовало молчание. Герцог почувствовал приязнь к товарищам по любви. Он хотел уберечь их от мук, которыми сам был охвачен. Так очеловечивают нас печали.

— Вы влюблены в мисс Добсон? — спросил он.

Оба кивнули.

— Тогда, — сказал он, — вы меня со временем отблагодарите за то, что не дозволил вам больше иметь дел с этой дамой. Любить и быть отвергнутым — разве может судьба для нас придумать большее неудобство? Думаете, я голословен? Так знайте же, я тоже люблю мисс Добсон, и я ею отвергнут.

Ответ на подразумеваемый вопрос «а у вас-то какие шансы?» был очевиден.

Изумленные и сконфуженные юноши развернулись на каблуках.

— Погодите! — сказал герцог. — Позвольте мне, справедливости ради, исправить ложное впечатление, которое вы, возможно, обо мне составили. Мисс Добсон меня отвергла не потому, что разглядела или вообразила во мне какой-то изъян. Она отвергла меня просто потому, что я люблю ее. Она отвергает всех, кто ее любит. Видеть ее значит ее любить. Поэтому закройте на нее глаза. Исключите из кругозора. Не замечайте ее. Обещаете?

— Постараемся, — сказал после паузы первый.

— Большое спасибо, — добавил второй.

Герцог проводил их взглядом. Хотел бы он сам последовать своему совету… А что, если так и сделать! А что, если отправиться сейчас к казначею, получить отпускной билет и бежать прямо в Лондон! По заслугам было бы Зулейке спуститься и увидеть, что ее пленник сбежал. Он представил, как она озирается, ходит по галереям, зовет его. Представил, как она, шурша юбками, идет к воротам колледжа, заглядывает в сторожку привратника. «Его светлость, мисс, проходил минуту назад. Он сегодня уезжает».

Но хотя воображение его наслаждалось этими замыслами, он прекрасно понимал, что ничего такого не сделает, — понимал, что будет ждать Зулейку смиренно, нетерпеливо, пусть даже она переодевается до Страшного суда. У него не было желаний, не к ней устремленных. Что от него останется, если забрать любовь к ней? Ничего — хотя не прошло суток, как эта любовь была к нему добавлена. Ах, зачем он увидел Зулейку? Он думал о своем прошлом, о его холодном великолепии и безразличии. И понимал, что возврат невозможен. Корабли его сожжены. Киферовы Младенцы подожгли флотилию, и она вспыхнула как спичка. Он на острове чародейки завяз навсегда. Навсегда завяз на острове чародейки, которой до него нету дела! Как в таких жалких обстоятельствах поступить? Он видел два пути. Первый — зачахнуть медленно и мучительно. Второй…

Теоретически герцог всегда держался мнения, что тому, для кого в жизни невозможно счастье, следует поскорее с ней расстаться. Теперь вдруг эта теория столкнулась с практикой.

Вопросом о том «достойно ли в душе сносить с терпением удары», он, «древний римлянин больше, чем датчанин»,[43] никогда не задавался. Никогда не прислушивался к гоготу, который зовут «общественным мнением». Суд равных — только такому арбитражу, нередко говорил он себе, возможно подчиниться; но кто бы в том суде заседал? Не знавший равных, он ни перед кем не держал ответа — командир своей души, деспот своего будущего. Только к собственным предписаниям он прислушивался, и предписания эти — столь мало было в нем датчанина — отличались всегда простотой и категоричностью. И теперь он себе отдал категоричную и простую команду.