меня это самое бесполезное, я бы даже сказал, самое безумное учреждение в нашем государстве, — проговорил он.

— Оно было бы безумным в каком-нибудь логичном мире, — возразил Курт. — А в нашем мире оно представляется мне более чем обыкновенным.

Кузен рассмеялся было, но, поскольку губернатор сохранял суровое выражение лица, смех его медленно угас.

— А вот многие поговаривают, что все гораздо глубже, — вмешался другой кузен. — Ничто не бывает столь простым, каким кажется. Кто может в наши дни знать наверняка, чем на самом деле занимался Дельфийский оракул? Ведь все его архивы утрачены, разве нет? Даже назначение Марк-Алема не было столь уж простым.

Мать Марк-Алема чрезвычайно внимательно следила за разговором, стараясь ничего не упустить.

— Бросьте вы лучше эти разговоры, — вмешался губернатор.

Мое назначение было непростым? — отметил про себя Марк-Алем. В памяти у него вертелись обрывки событий того первого утра, когда он пришел в Табир, ощущая себя самым ничтожным в мире существом, и переплетались они с последними унылыми рабочими часами в Селекции. А они наверняка воображают, что я пришел туда завоевать Табир, пробормотал он про себя с горькой усмешкой.

— Бросьте-ка эти разговоры, — второй раз повторил старший дядя.

Лёка возвестила о том, что ужин готов, и все поднялись, чтобы идти в столовую.

За ужином жена старшего брата принялась было рассказывать об обычаях в разных уголках провинции, которой управлял ее муж, когда Курт, особенно не деликатничая, перебил ее:

— Я пригласил рапсодов из Албании, — сказал он.

— Что? — послышались два-три голоса.

Сразу стало понятно, что за этим «Что?» скрывалось: «Как это тебе только в голову взбрело? Что еще за новые причуды?»

— Позавчера я беседовал с австрийским консулом, — продолжал тот, — и знаете, что он мне сказал? Вы, Кюприлиу, в наши дни единственный аристократический род в Европе и наверняка во всем мире, у которого есть собственный эпос.

— А, — отозвался один из кузенов, — понятно.

— Он сравнил эпические песни, которые поют о нас, с «Нибелунгами» у немцев и добавил, что, если бы о каком нибудь знатном немецком или французском роде пели хотя бы сотую часть из того эпоса, что ныне поют о нас на Балканах, об этом трубили бы повсюду как о величайшем чуде, и это было бы предметом неописуемой гордости для них. А вы, Кюприлиу, едва помните об этом. Так он мне сказал.

— Понятно, — повторил один из кузенов. — Я только вот чего не понимаю: ты говорил об албанских рапсодах, разве нет? Если же речь идет о том эпосе, с которым мы все знакомы, то при чем тут албанские рапсоды?

Курт Кюприлиу взглянул на него, но ничего не ответил. Разговоры об эпосе в семье Кюприлиу были столь же древними, как и дорогие подарки, пожалованные некогда султанами и передававшиеся у Кюприлиу из поколения в поколение. Марк-Алем помнил об этом с самого детства. Вначале он представлял себе эпос как нечто длинное, что-то среднее между драконом и змеей, сидевшее далеко в горах, покрытых снегом, и в туловище которого, словно в теле сказочных существ, спрятана была судьба всего рода. Однако, подрастая, он понемногу стал понимать, хотя и не вполне отчетливо, что представлял собой этот эпос. Конечно, юноше было непросто понять, как такое могло произойти; Кюприлиу жили и занимали руководящие посты в имперской столице, в то время как далеко, на удивительных Балканах, в провинции под названием Босния, о них сложили эпические песни. Еще более непостижимым представлялось то, что исполнялся эпос не на родине Кюприлиу, в Албании, а в Боснии, да еще не на родном языке Кюприлиу, албанском, а на славянском. Раз в год, в месяц рамазан, прибывали певцы-рапсоды аж из самой Боснии. Они пользовались гостеприимством Кюприлиу несколько дней, чтобы исполнять свои длинные баллады в сопровождении музыкального инструмента, из которого извлекали необычайно грустные звуки. Этот обычай, сохранявшийся сотни лет, новые поколения Кюприлиу не осмеливались ни отменить, ни изменить. Собравшись в большой гостиной, они слушали протяжное пение славянских рапсодов, хотя и не понимали ни единого слова, кроме фамилии Кюприлиу, которую те произносили как Чуприлич. Затем рапсоды получали свое обычное вознаграждение и уходили, оставив после себя ощущение пустоты, вынуждавшее хозяев еще несколько дней беспричинно вздыхать, как бывает зачастую при смене времен года.

Поговаривали, что самодержец завидовал семье Кюприлиу именно из-за этого эпоса. О властителе были сочинены и непрерывно продолжали сочиняться десятки диванов и стихотворений официальными поэтами, в то время как эпос, подобный тому, который имелся у Кюприлиу, о нем никто никогда не сложил. Более того, говорили, что именно эта зависть и была одной из главных причин того, что самодержец регулярно поражал семью Кюприлиу молниями своего гнева. Но почему бы не подарить этот самый эпос королю-султану и не спастись от всех бед? — спросил как-то маленький Марк-Алем, подслушав перешептывания взрослых. Тише, Марк-Алем, ответила ему мать, эпос — это что-такое, что нельзя подарить; понимаешь, это не кольца или украшения, это такая вещь, что, даже если и захочешь отдать, никак не сможешь.

— Это как эпос о нибелунгах, вот что он мне сказал, — продолжал задумчиво Курт. — Последние дни я и сам задаю себе вопрос, который часто звучит в нашем доме. Почему славяне создали о нас эпос, а наши соотечественники, албанцы, молчат о нас в своем эпосе?

— Это просто, — ответил один из кузенов, — они молчат, поскольку чего-то ожидали от нас.

— По-твоему, это своего рода укор?

— Понимай как хочешь.

— А я вполне понимаю, — вмешался другой кузен. — Это древнее недоразумение между нашим родом, Кюприлиу, и албанцами. Им трудно осознать имперские масштабы нашей семьи, не говоря уже о том, что именно это они и не ценят. Им совершенно все равно, что сделали и продолжают делать Кюприлиу для всего великого государства, в составе которого Албания всего лишь одна незначительная часть. Им интересно только, что мы сделали для этого крохотного клочка земли, для Албании. Они и в самом деле ожидали от нас чего-то особенного.

Он развел руками, как обычно делают, когда хотят сказать: такие вот дела.

— Албанию некоторые называют несчастной, другие, наоборот, возникшей под счастливой звездой, — заметил другой кузен. — Я думаю, что она ни то, ни другое. Она чем-то напоминает мне нашу семью Кюприлиу: на нее изливается как благоволение султана-самодержца. так и его немилость.

— И чего же больше? — спросил Курт. — Милостей или злосчастий?

— Трудно сказать, — ответил кузен. — Не могу забыть сказанного мне одним евреем: когда турки напали на вас с копьями и саблями в руках, вы, албанцы, вполне обоснованно решили, что они пришли вас