Вскоре в дом прибыла команда следователей, в том числе женщина-полицейский, которой поручили ребенка. Ее звали Фелисити Межерс. Ей был сорок один год.

Сейчас ей шестьдесят пять лет, недавно она вышла на пенсию и живет в Алгарве со своим третьим мужем. «Она была просто прелесть, — цитировала статья ее слова. — Золотые кудряшки, сытый ухоженный ребенок. Улыбчивый и милый. Что просто невероятно, если принять во внимание обстановку, в которой ее оставили. Обстановка же была просто готичной, честное слово. Да-да, совершенно готичной».

Либби толкает кроватку, и та жалобно скрипит, словно жалуясь на свой почтенный возраст. Для кого она была куплена? Неужели для нее? Или для нескольких поколений младенцев до нее? Потому что теперь ей известно, что в ее истории присутствуют и другие действующие лица. Не только Мартина и Генри Лэм и загадочный третий человек. Не только пропавшие дети. Соседи говорили не о двоих, а о «нескольких» детях, о других людях, «приходивших и уходивших». Дом был полон невидимых пятен крови и следов ДНК, волокон и выпавших волос, странных отметин и каракулей на стенах и тайных дверях. А ведь еще есть сад, где полно грядок с лекарственными растениями, часть которых была использована в совместном самоубийстве ее родителей.

«Мы освобождаемся от этих немощных тел, от этого презренного мира, от боли и разочарования. Нашего ребенка зовут Серенити Лэм. Ей десять месяцев. Пожалуйста, сделайте так, чтобы она попала к хорошим людям. Покой, навсегда, ГЛ, МЛ, ДТ», — говорилось в записке, лежавшей рядом с их разлагающимися телами.

Либби выходит из комнаты и медленно бродит по дому, выискивая странные вещи, найденные после смерти обитателей дома. В статье говорилось, что вечером, когда произошло самоубийство, в доме был кто-то еще и этот кто-то оставил распахнутыми двери шкафа, оставил продукты в холодильнике, полуоткрытые книги на полу. Со стен были содраны листы бумаги, и на их месте остались лишь приклеенные скотчем уголки.

Либби находит одну из таких полосок скотча на стене кухни. Она пожелтела и высохла до хруста. Либби вытаскивает из-под нее крошечный клочок бумаги и, положив себе на ладонь, разглядывает. Что было на листе бумаги, который люди, спасавшиеся с этого тонущего корабля, не рискнули оставить для посторонних глаз?

На кухне, обставленной в сельском стиле, есть холодильник, огромный ржавый холодильник американского образца, кремово-бежевый, что, вероятно, было довольно необычно для Англии восьмидесятых годов. Она открывает его и заглядывает внутрь. Пятна плесени, пара треснувших и сломанных пластиковых лотков для льда, и ничего более. В кухонных шкафчиках ее встречают лишь пустые эмалированные банки и пакет муки, настолько старый, что мука слежалась в кирпич. Есть набор белых чайных чашек, хромированный чайник, древние баночки с сухими травами и специями, подставка для тостов и большой черный поднос. Она царапает черную краску и обнаруживает под ним серебро. Интересно, зачем кому-то понадобилось покрасить серебряный поднос в черный цвет?

Внезапно она замирает на месте. Она что-то услышала. Какое-то движение наверху. Она ставит поднос обратно в шкаф и встает у подножия лестницы. Она вновь слышит звук, что-то вроде глухого удара. Ее пульс учащается. Она на цыпочках заходит на лестничную площадку. Звук раздается снова. И еще раз. Затем — при этом звуке ее сердце едва не выскакивает из груди — кто-то прочищает горло.

Мистер Ройл, думает она, это, должно быть, мистер Ройл, адвокат. Кто еще это может быть? Войдя сюда, она закрыла за собой дверь. Она это точно помнит.

— Привет! — кричит она. — Здравствуйте, мистер Ройл!

В ответ тишина. Мгновенное, демонстративное молчание.

— Привет! — снова кричит она. И вновь давящая тишина, как будто на крышу дома уселся медведь. Ей кажется, будто она слышит биение чужого пульса.

Она мысленно перебирает другие загадки, о которых узнала из статьи: покинувшие дом дети, загадочный некто, оставшийся, чтобы ухаживать за ней. Она вспоминает каракули на стенах, полоску ткани, свисающую с радиатора отопления, царапины на стенах, невнятную записку, оставленную ее родителями, голубые розы на скрипучей детской кроватке, листы бумаги, сорванные со стен, пятна крови и замки с наружной стороны дверей детских комнат.

Затем она снова вспоминает аккуратную лужайку у дома своей подруги Эйприл, ее пряный кускус, пронзительно-оранжевый «апероль» в бокалах, потные ноги в ледяной воде надувного бассейна. Она думает о красавчике Дэнни и о потенциальных детях, которые у них могут родиться, когда ей будет тридцать. Или раньше. Да, почему не раньше? Зачем откладывать? Ей ничто не мешает продать этот дом с его мрачным, ужасным прошлым, с заплесневелым холодильником и заглохшим садом, с человеком на чердаке, топающим по половицам и покашливающим. Она может продать его сейчас и стать богатой, выйти замуж за Дэнни и завести детей. Какая разница, что здесь произошло. Ей не интересно это знать.

Она копается в сумочке, достает ключи, запирает большую деревянную входную дверь на врезной и навесной замок и с облегчением выходит на горячий тротуар. Выйдя, достает из сумочки телефон.

В приглушенном свете мастерской по ремонту музыкальных инструментов Люси вертит свою скрипку и так и сяк. Затем прижимает ее подбородком и быстро играет трехоктавную мажорную гамму и арпеджио, проверяя звучание. Похоже, с ним все в порядке: она не услышала ни «волчьих нот», ни посвистывания.

Она с улыбкой поворачивается к месье Винсенту.

— Это потрясающе, — говорит она по-французски. — Даже лучше, чем было раньше.

Ее сердце успокаивается. Пока она спала на пляжах и под эстакадами автомагистрали, она даже не осознавала, сколь тяжело ей было расстаться со своим инструментом и сколько ненависти она носила в душе к пьяным придуркам, разбившим ее скрипку. Но, что самое главное, она не осознавала, как скучали ее пальцы по смычку и струнам.

Она отсчитывает купюры по двадцать евро и кладет их на прилавок. Мсье Винсент выписывает квитанцию, вырывает ее из блокнота и вручает ей. Затем берет с прилавка два леденца «Чупа-чупс» и вручает по одному каждому из детей.

— Береги свою маму, — говорит он Марко. — И свою сестру.

* * *

В прохладном вечернем воздухе, выйдя из мастерской, Люси снимает с леденца целлофановую обертку и вручает его Стелле. Затем они идут к туристическому центру. Дети сосут леденцы, собака бредет по раскаленному от зноя тротуара, вынюхивая выброшенные куриные косточки или выпавшее из чьих-то рук мороженое. У Люси до сих пор нет аппетита. Встреча с Майклом полностью отбила его.

В ресторанах и кафе уже появились первые вечерние посетители — пожилые пары или родители с маленькими детьми. Это более скупая публика, чем та, что заполнит улицы позже. Та, более поздняя, обычно бывает в состоянии подпития. Этот народ не стесняется подходить к особе в легкомысленной тюлевой юбке и топе на бретельках, с загорелыми мускулистыми руками, большой грудью, пирсингом в носу и цепочкой на лодыжке, с двумя красивыми, сонного вида детьми, сидящими на коврике для йоги позади нее в тени дерева. Рядом с ними, положив голову на лапы, лежит облезлый терьер породы джек-рассел. Эту публику не напрягают усталые малыши, которым давно пора спать. Они не задаются циничным вопросом о том, на что она потратит полученные деньги — на наркотики или алкоголь, и не служат ли дети и собака лишь для того, чтобы вызвать у окружающих жалость, и не побьет ли она их, когда они вернутся домой, если она не заработает достаточно денег. Она всякого наслушалась за эти годы. В чем ее только не обвиняли! Но теперь у нее очень толстая кожа.