— Убери йод!

— Джеронимо! Прекрати вести себя, как ребенок!

— А что, тебе разонравилось играть в мамочку?

Звук плевка, и сразу — полный ужаса возглас Вероники:

— Это что — зуб? О, santo Jesus!

— Подумаешь, один какой-то зуб. Ай! Старая коварная карга с черным, как преисподняя, сердцем!

— Пока не смажу все ссадины, никуда не вырвешься.

Я открыл глаза и застонал. Болело все, и вывихнутое плечо частично уступило место головной боли, боли в ребрах, во всех суставах и внутренностях. С помощью боли я нашел у себя такие органы, о которых и не подозревал. Вот, например, этот. Как он называется? Боль сиренево-ледяная, злая, нудная, кошмарная. По первым буквам получается «селезенка». Хм, забавно. Тоже интересный талант, если разобраться.

Надо мной матово светится потолок. Значит, я в салоне. Лежу на полу. Тихо и спокойно, можно дышать — значит, мы все еще герметичны. Память пока не показывала всего, но кое-что прорывалось. К примеру, летящие, будто в замедленной съемке, сцепившиеся Джеронимо и Вероника. Грохот, от которого чуть не лопаются барабанные перепонки. Штурвал, оставшийся у меня в руках. Кстати, вот он. Я отбросил бесполезную загогулину.

В двух шагах с пассажирского сиденья торчат ноги Джеронимо. Над ним нависает Вероника с пузырьком йода. Такая трогательная картина. Я улыбнулся и, сам того не желая, пропел:

— «Сестра и брат, взаимной верой вы были сильными вдвойне. Вы шли к любви и милосердью в немилосердной той войне»…

Мне отчего-то помстилось, будто я стою на сцене перед погруженным во тьму залом и пою в микрофон, а сзади кто-то наигрывает на рояле.

Придя в себя, я услышал свое собственное «а-а-а». Похоже, в реальной жизни песни не получилось дальше слова «сестра». Я сам себе напомнил умирающего танкиста из древнего фильма о войне.

Услышав мой писк, Вероника сунула пузырек в руки Джеронимо и в один прыжок одолела расстояние до меня. Я с любопытством посмотрел на черный солдатский ботинок, опустившийся мне на грудь. Медленно поднял взгляд выше и содрогнулся всем телом.

«Не смотри!» — крикнул я мысленно, ощущая себя теперь невероятной помесью Сэта Гекко и его знаменитого прототипа — Хомы Брута. Но не смотреть я не мог.

Вероника что-то искала в багажном отделе у меня над головой. Но, святые угодники, неужели она не понимает, до какой степени короткий у нее топ, как свободно болтается и какой открывает вид?

— Ага, вот! — торжествующе провозгласила Вероника, вытянувшись еще сильнее.

— Джеронимо, — прохрипел я. — Ты мне больше ничего не должен.

— Да, я уже понял, — послышался его спокойный голос.

Вероника достала с полки пистолет и опустилась на одно колено. Ствол уперся мне в лоб. Я перевел дыхание: наконец-то все вернулось на круги своя.

— А теперь, выродок, у тебя есть десять секунд, чтобы придумать хотя бы одну причину сохранить тебе жизнь.

— А моей безграничной к нему любви разве недостаточно? — спросил Джеронимо.

— Нет!

— Но я буду плакать!

— Джеронимо! — рявкнула Вероника и повернула голову ко мне. — Пять секунд. Поспеши.

Я облизнул пересохшие губы и подумал, что душу бы продал за глоток воды. Но у меня спрашивали не последнее желание, а… Постойте, о чем меня вообще спрашивали? Все из головы вылетело, знаю только, что времени все меньше. Что ж, хоть облегчу душу.

— В камере, — произнес я, набрав полную грудь воздуха, — когда ты вывихнула мне руку, я сказал, что у Кармен фигурка красивее. Так вот: я ошибался.

Судя по тому, как вытянулось лицо Вероники, она ожидала чего-то иного. Но чего?

— Очень хочется пить, — добавил я. — Зеленого чая, если можно. Два пакетика, без сахара. Скажи Рикардо, пусть пришлет Кармен, я попрошу ее починить виселицу и навещу папу…

Вероника справилась с потрясением. К этому моменту я сам понял, что несу бред. Кажется, мой эмоциональный двойник попытался взять власть в свои руки, но не учел сотрясения мозга.

Мне навстречу несется блестящая рукоять пистолета. Удара я уже не ощутил — просто рухнул в благословенную тьму.

* * *

Когда я снова очнулся, вокруг меня сгустилась тьма, только из далекой кабины струился мягкий и уютный свет. На грудь что-то давило, и, сфокусировав взгляд, я увидел пластиковую бутыль с водой. Правая рука уже почти не слушалась, пришлось сворачивать крышку одной левой. Облившись и едва не утонув, я все же утолил жажду и еще немного полежал с закрытыми глазами.

Головная боль почему-то подутихла, но мир то и дело норовил пуститься в хоровод вокруг меня. Пришлось открыть глаза. Серый мрачный потолок поплясал и успокоился. Шипя от боли, я принялся вставать. На середине движения по поднятию корпуса в глаза мне бросилась упаковка от шприц-ручки с надписью «Диазепам-форте». Она лежала на полу, пришпиленная ножом Вероники. Так вот почему мне так хорошо и странно сейчас… Мило.

Джеронимо спал, обнимая шарманку, на том же месте, где его мазала йодом сестра. Голову Вероники я увидел в кабине — она торчала над отломанным подголовником сиденья. Хм, странно — сиденье на месте. Как же я умудрился из него вылететь? Впрочем, сейчас есть заботы поинтереснее.

Я прошел в туалет и с удовольствием убедился, что он работает. Из крана потекла вода. Я вымыл руки, сполоснул лицо и долго собирался с духом, прежде чем взглянуть в зеркало…

Вот интересно, сколько тысяч рассказов и романов начинаются так: «Он проснулся, встал и подошел к зеркалу, откуда на него посмотрел высокий худощавый брюнет с черными глазами…» Может, у меня с психикой чего-то не так («Может»? Ха-ха!), но я такого раздвоения личности не испытывал никогда. Подходя к зеркалу, всегда твердо знал, что никто на меня оттуда не посмотрит, а, напротив, я сам увижу свое отражение. И кому какое дело, блондин я или брюнет, и какого цвета у меня глаза?

Так все было до сего дня. Из зеркала на меня смотрел кусок просроченного мяса. Мне пришлось сделать несколько гримас, чтобы убедиться. Убедился — мясо корчилось.

— Ты это видишь? — спросил я эмоционального двойника.

Тот безмолвно спрятался в метафизический шкаф моей души, из-за дверок послышались всхлипывания.

— Слабак и баба, — резюмировал я, выключив лампочку над зеркалом.

И тут у меня случилась вспышка памяти. Падение, вопли, грохот… Порвался ремень безопасности, меня бьет лбом о панель. Обломок штурвала чудом расходится с глазом… Тишина. Я пытаюсь выпрямиться, и тут меня вышвыривают из сиденья чьи-то сильные руки. «Сука, козел, ублюдок, мразь, дебил, олень, подонок, скотина, тварь!» — на лицо сыплются удары, один за другим… Ясно теперь, как все было…

Придерживая руку, которая, кажется, распухла раза в четыре, я проковылял коридором и остановился в кабине. Вероника спала в обнимку с автоматом, положив ноги на приборную панель. Я попытался представить вместо автомата плюшевого медвежонка и смахнул непрошеную слезу. «Скройся!» — велел я двойнику. «Но она такая милая!» — возразил тот. «Она — машина для убийства, в дизайн которой вложили неоправданно много. Забыл, как она лупила нас и ломала нам руки?»