Договорить она не смогла, ибо губы любимого запечатали ей рот, а его руки скользнули туда, где рождается страсть и огонь…

Вторая любовная схватка совершенно лишила царского брата сил. Проведя свою гостью через вершины наслаждения, он опустил веки, набираясь сил, и вскоре мерно и глубоко задышал, иногда слабо вздрагивая во сне. Ксении же не спалось. Она смотрела на своего мужчину, такого желанного и близкого, но недоступного. Далекого, как облако в синих небесах – от серой полевой мышки. Ее маленький кусочек сказки, невероятное чудо, заглянувшее в ее жизнь и на диво долго в ней задержавшееся.

Одна за другой погасли догоревшие свечи, в опочивальню пришла темнота – и только теперь женщина заметила, что слюда в окнах уже начала светлеть.

«Пафнутий! – обожгло душу Ксении испугом. – Попрощаться не успею!»

Еще ее кольнуло понимание того, что она так и не поговорила с царским братом ни о монахе, ни о его обители. Забыла разом обо всем, едва только любимого своего углядела! Но теперь уже и вовсе поздно о сем вспоминать.

Женщина торопливо оделась и выскользнула из медленно светлеющей опочивальни.

Федор Никитич проснулся лишь незадолго до полудня, перекатился с боку на бок, пошарил рукой… Приподнял голову, с недоумением глядя по сторонам. Присел на перине, огляделся еще раз внимательнее и развел руками:

– Опять удрала! Вот же шальная девка! Это что же такое получается? Пришла, повеселилась, вина выпила, мною в постели развлеклась, да и упорхнула? Я ей что, игрушка, что ли, заводная?

По уму, от осознания подобного унижения царскому брату надлежало прогневаться, отыскать крамольницу и покарать! Но на его губах блуждала лишь слабая усмешка. Его отношение к нахальной горожанке напоминало сейчас чувство табунщика, смотрящего на норовистого, буйного, своенравного необъезженного жеребца. Как можно гневаться на неукротимость дикаря? Уж лучше своенравная кобылка, нежели унылый мерин! Тем паче, что как раз из самых норовистых лошадей после укрощения самые преданные и любящие скакуны получаются. Осталось за малым – укротить!

Боярин откинулся обратно в постель, закинул руки за голову. Задумался. Спустя некоторое время недоуменно почесал мочку уха… В его желании обнаружилась одна странная закавыка.

Федор Никитич отлично знал, как обращаться с женщинами. Чтобы добиться своего, требовалось поразить жертву знатностью, восхитить подарками, развеселить охотой, закружить вином… Несколько дней внимания – и любая баба уже лежит в твоей постели. Однако же Ксения с легкостью отдалась его объятиям в первую же встречу!

Но если она уже его… Получалось, сейчас он со всей страстностью желал получить от нее что-то другое? Если не постель, в которой они уже успели провести множество сладких схваток, тогда что?!

Странное, незнакомое, непривычное чувство тревожило душу немолодого повесы, требуя отчаянно бороться за нечто томительное и неведомое. Нечто такое, одарить чем могла только одна-единственная смешливая нахальная горожанка на всем белом свете…

– Похоже, пока что как раз она меня укрощает и объезжает, а не я ее, – пробормотал Федор Никитич. – Ну да ничего. Мы еще посмотрим, чья возьмет!

Между тем сама дщерь боярская Ксения Шестова ни о чем подобном даже не задумывалась. Аккурат в эти самые мгновения она принимала благословение от уходящего с подворья монаха. Склонила голову под крестное знамение, поцеловала бледную мозолистую руку, а затем, не удержавшись, бросилась к Пафнутию и крепко его обняла.

– Не печалься так, мое возлюбленное чадо, – погладил ее по голове инок. – Бог даст, еще свидимся.

Пафнутий поцеловал ее в лоб, закинул за спину заплечный мешок с собранными пожертвованиями и, опираясь на посох из кривого и уродливого, но прочного, как железо, соснового корня, неспешно пошагал по залитому весенним солнцем Арбату в сторону восхода.

Сердце женщины сжалось от тоски, и перед нахлынувшей грустью отступила даже любовь к царскому брату. Еще немного – и она бросилась бы вслед, дабы вместе с духовником уйти в отчие костромские земли и принять там постриг в какой-нибудь тихой лесной обители, избавившись раз и навсегда от всех мирских хлопот!

– Сестра! Сестра, сестренка!!! – по улице, громко топоча, промчался разгоряченный Гришка в распахнутом кафтане, кинулся на Ксению, обнял, радостно закружил: – Меня в писари при посольстве взяли! Писарем, на место писарское, с назначением и окладом полным! Теперь я писарь, писарь! Теперича, коли покажу себя хорошо, то и продвинуться смогу, а то и на службу царскую пробьюсь! В приказ какой али в разряде записаться!

– Ничего не понимаю, – грустно улыбнулась женщина. – Объясни толком.

– Так ведь это! – торопливо заговорил паренек. – Государь братьев Захарьиных, Михаила да Федора, да князя Шуйского, боярина Салтыкова и Гончарина в Царицын посылает, посла бухарского встретить и до Москвы с должными почестями сопроводить. Я же при сем посольстве писарем отправляюсь! Ты ведь за меня хлопотала, Ксюша? Вот оно и выпало, место-то обещанное! – счастливо расхохотавшись, снова обнял сестру Отрепьев. – Почерк у меня красивый, грамоте обучен, от учения в детстве не отлынивал. Должны взять! Видел я росписи походные, их как курица лапой царапала! Я же так свитки составлять стану, ровно вязь арабскую сплету! Возьмут меня после сего на место постоянное, обязательно возьмут!

– Вот и славно, братишка, – вздохнула Ксения. – Я за тебя рада. Когда отправляешься?

– Да на днях. Обоз ужо сбирается.

– Когда вернешься?

– Я так мыслю, до середины июня должны обернуться.

– Ого… – сглотнула женщина.

– Чего загрустила, сестренка? – широко оскалился Григорий. – Случилось чего? Ты токмо намекни, Ксюша, я за тебя любому ноги переломаю!

– Кому, Гришка? – пожала плечами боярская дочь. – Все, кто мне по душе, одну меня оставляют, все разъезжаются. Кому надобно ноги переломать, чтобы с подобной бедой справиться?

– Да не грусти ты так, сестра! – обнял ее паренек. – Глазом моргнуть не успеешь, ан мы уже и возвернемся!

16 июня 1590 года

Москва, Арбат

Стук в дверь раздался сразу после обеда, когда Ксения еще размышляла, как лучше всего поступить в сей жаркий час – то ли прилечь поспать от сытной усталости, то ли за рукоделие садиться, обещанный покров бисером египетским вышивать?

– Кто? – коротко спросила боярская дочь.

– Не спишь, сестренка? – заглянул из-за двери Григорий и по своей извечной привычке тут же вошел в светелку, тяжело водрузил на сундук вместительный березовый туес с длинной ручкой, не без труда содрал плотно прилегающую крышку, вытянул пару закрученных в тугие рулетики темно-красных пастилок и кинул в рот. Смачно разжевал, распространяя запах малины и яблок.

Одет Отрепьев был в синюю атласную рубаху, коричневые штаны тонкого сукна, новенькие серые сапоги, и только на голове сидела вышитая матерью, старая, вытертая тафья. Глаза паренька лучились радостью, рот разошелся в довольной улыбке, пальцы бодро постукивали по коленям. В общем, он выглядел таким довольным, словно маленький ежик, нашедший огромного, аппетитного навозного червя.