и все поняла. Надеялась, что посклоняют три часа в милиции, как это было не раз, и отпустят. Но пришили мне соучастие в изнасиловании. Благо суд ограничился условным сроком. Ну вернулась в училище, а тут что началось! Директор говорит: сухари готовь, все равно посажу. Что делать, пошла я на работу устраиваться. Пока устраивалась, директор за прогулы мне показательный суд организовал прямо в училище. Отменили отсрочку приговора, сюда направили.

Вас интересует, кто виноват, что я оказалась в колонии? Надеюсь, прочитав мое творение, вы это поняли?»

Двойственное чувство возникло у меня после прочтения сочинения Цирульниковой. Если она пишет правду – значит, незаконно осуждена (сколько известно сейчас таких случаев!), тогда понятным становится ее обозленность в поведении. Либо же врет. И врет умело.

Следующий рабочий день начат со знакомства с личным делом Цирульниковой. Внимательно вчитываюсь в частное определение суда:

«...Цирульникова Я. И. осуждена по статье 117, части 3 за соучастие в изнасиловании к 5 годам лишения свободы. На основании ст. 45 УК УССР мера наказания признана условной с исполнительным сроком на три года.

В течение исполнительного срока Цирульникова допускала антиобщественное поведение. Систематически пропускала занятия в училище без уважительных причин. В группе учащихся избила свою соученицу Л., нанесла ей побои средней тяжести.

Цирульникова проживает отдельно от матери, контроля со стороны родителей за ней нет, она дружит с лицами, склонными к совершению преступлений, отрицательно влияет на своих соучеников.

Принимаемые к Цирульниковой меры воспитательного характера положительного результата не дали.

В мае 1986 г. она была предупреждена участковым инспектором о недопустимости антиобщественного поведения, от явки по вызову в инспекцию по делам несовершеннолетних уклонялась.

С учетом изложенного суд находит, что Цирульникова Я. И. на путь исправления не стала, и поэтому считает необходимым отменить условное осуждение и направить ее в места лишения свободы».

Читая десятки других документов из личного дела, убеждаюсь в верности вывода из характеристики инспекции по делам несовершеннолетних, присланной в колонию по требованию Надежды Ивановны Минеевой: «...по характеру Цирульникова Я. И. коварная, скрытная, лживая, некритически относящаяся к своим поступкам».

Так как документы дела не внесли аргументированную ясность в преступление Цирульниковой, я решил не спешить в отношении нее с окончательными выводами.

Через четыре года Цирульникова выйдет на свободу.

Какой выйдет?

Наверное, в определенной степени это будет зависеть и от меня тоже.

6

Поднялся на второй этаж жилого корпуса воспитанниц. Постучал. Дверь приоткрылась, показалось сквозь щель лицо Кошкаровой и сразу исчезло. В комнате засмеялись, загремели, засуетились, наводя порядок. Через полминуты меня впустили. Увидев письма, взяли в полукруг. Потянулись руки. Я зачитывал фамилии:

– Лелюк, Чичетка, Дорошенко.

Девчата выхватывали письма и отходили.

– Водолажская!

– В столовой убирает, передам, – предложила Левина.

– Нет, я сам, – возразив зачем-то, положил письмо в карман.

– Банкина, Нежная, Марухленко, Корниенко. Снова Корниенко. И еще одно – Корниенко! Все, – развел я руками, отдавая Кате последнее письмо.

Рядом полтора десятка неподвижных, грустных лиц.

– Этой три сразу, а мне ни одного, – пробурчала недовольно Шумарина.

Корниенко услышала.

– Кому завидуете? – вспыхнула неожиданно. – А как месяц до этого писем не получала – не замечали?

Последние претензии от Цирульниковой.

– Мне почему не принесли? – спросила то ли серьезно, то ли шутя.

– Нет тебе, нести нечего.

– Сами пишите!

– Напишу.

Такой ответ ей, очевидно, понравился. Она благодарно улыбнулась.

Я долго не мог объяснить для себя эту ее улыбку, но со временем понял. Письма – это самое дорогое для воспитанниц, единственная ниточка, которая связывает со свободой. Письма здесь ждут больше, чем обед или ужин, чем просмотр кинофильма в воскресенье, это наибольшая ценность, но их в колонию приходит мало. Цирульникова не получает уже больше месяца. Что ж, я ей напишу. И поинтересуюсь, зачем обманывала в сочинении, которое писала на воспитательном часе.

Оставив воспитанниц отдыхать перед началом производственной смены, я спустился вниз. Встретил по пути Водолажскую. Она заглядывает мне в глаза, вроде о чем-то спросить хочет.

– Тебе что, Водолажская? – интересуюсь.

Девушка молчит.

Повторяю вопрос. Опять молчит. И я вспоминаю о письме. Она выхватывает его из моих рук и убегает.

7

Увиделись мы снова лишь на следующий день. Шестое отделение занималось в первую смену. Значит, с полдевятого утра до десяти по распорядку дня самоподготовка. Сидят воспитанницы в классе, делают домашние задания. Моя забота – следить за порядком, могу помочь и в учебе, если кто обратится.

Прохорова подошла – объяснил непонятный ей вопрос из учебника по основам Советского государства и права. Алена Большакова присела на стул рядом – с ней пошептались минут пять о Достоевском. Потом попросил у старосты сигнальную тетрадь. Кузовлева принесла, хотела идти обратно, но я задержал.

– Присядь, поговорим.

Как и ожидал, поговорить было о чем. За предыдущий день по химии, украинской литературе и алгебре «четверки» за поведение.

– Почему «четверки»? Кто нарушал дисциплину?

Староста класса вздохнула.

– Гукова письмо писала вместо конспекта, ее и засекла математичка.

– Не понял...

– Это заметила Вера Юрьевна, – повторила, поправляясь, Кузовлева.

– А на украинской литературе что было?

– Гукова стих не выучила. Пререкалась с Ангелиной Владимировной.

Я разрешил старосте вернуться на место и бросил тяжелый взгляд на Гукову. Она будто предвидела это (наверное, подслушала наш разговор со старостой), дописала что-то, сложила вчетверо листок и передала мне.

«Выведи, мой друг, меня сперва из затрудненья, а нравоучение ты и потом прочтешь. Это Жак Лафонтен сказал, вы его должны послушать».

Тяжелый комок подкатил к горлу. Она еще и кокетничает. Затрудненье у нее? А у матери, которой показала на судебном заседании кукиш?.. Пробовала Гукова хоть на минуту поставить себя на место той женщины? Написал ей в ответ на том же листке: «Будешь еще письма писать на алгебре, придется всего Лафонтена наизусть учить». Передал записку через Кошкарову. Задержал взгляд на книге, что лежит на ее парте. «Отец Горио» Бальзака. Рядом толстый журнал «Новый мир» с