Но Джордж не устал. Он продолжал «упражняться» день за днем, ночь за ночью (никто не видел, как он ел или спал), и никакие просьбы, никакие увещевания не могли его остановить. Входная дверь, холл, лестница, пустой крючок – и все сначала. На полу уже проступила отчетливая дорожка от его ног, башмаки заметно стоптались, куртка в некоторых местах разошлась по швам. Прошла неделя. Две. Никто не видел, чтобы Джордж ел, мылся, спал. Входная дверь, холл, лестница, пустой крючок. Доктор просыпался ночью и в полной тишине огромного спящего дома слышал звуки шаркающих маленьких подошв: ш-шш, ш-шш, ш-шш. Это сводило с ума. Раздражало неимоверно. Лишало сна. Наконец, через две с половиной недели непрекращающегося кошмара, доведенный до крайности доктор Келлог среди ночи сбросил одеяло и пулей выскочил за дверь. Промчался мимо комнаты жены, свернул направо и влетел на детскую половину дома.

Сквозь окна коридора просачивался тусклый лунный свет. Доктор остановился. Прислушался. Он слышал только стук собственного сердца – и больше ничего. Ничего. Ни звука. Но вдруг тишину полоснул ножом скрип открываемой двери, перед доктором появилось маленькое худенькое привидение и, шаркая ногами по полу, направилось по проторенному пути: холл, лестница, пустой крючок.

– Джордж! – заревел Келлог. – Черт тебя возьми, Джордж, немедленно остановись! Я же сказал: хватит! Ни малейшего эффекта. Доктор стоял, загораживая мальчику дорогу, но Джорджу все было нипочем. Он просто сделал два шага в сторону и обошел возникшее на пути препятствие. И тут доктор понял, что он может стоять здесь всю ночь, весь день – всегда. Придет весна, зацветут деревья, птицы совьют себе гнезда, тысячи животов останутся непрооперированными чудодейственными руками доктора Келлога, а Джордж все так же молча и без остановки будет делать два шага в сторону и обходить его, словно он – статуя, высеченная из камня. Тупой, упрямый, неблагодарный мальчишка! И Шеф не выдержал. Ему было тогда около сорока лет, и, при всех недостатках своей фигуры, Келлог находился в отличной физической форме. В два прыжка он очутился на верхней площадке лестницы, схватил тонкие как палки руки Джорджа (тут уж не до гигиены!) и сжал их так, словно хотел выжать мокрое полотенце. Крякнув от натуги, доктор сорвал с приемного сына курточку, с треском разорвал ее, а потом стал хлестать тщедушного упрямца по щекам. За окнами по-прежнему тускло светила луна. Отведя душу и отбив ладони, Келлог отвернулся и отправился в кровать. Впервые за неделю он спал, как невинный младенец.

Утром Джордж, в новой курточке, пошел вместе с другими детьми в школу. По словам Ханны, он спал в своей кровати, а проснувшись, умылся, почистил зубы, сходил в туалет, позавтракал как положено. Больше никакого шарканья, никакого топанья маленьких ног в маленьких растоптанных башмаках, никакой опущенной головы и укоризненного взгляда. Разумеется, Келлог корил себя за несдержанность, вспоминая о вспышке ярости (интересно, заметила ли Ханна следы ударов на лице мальчика?), но нельзя сказать, что его так уж сильно мучили угрызения совести. Он – человек занятой. Занятой? Не то слово! Да он – как жонглер, у которого в руках одновременно сто шариков! И доктор Келлог поспешил в Санаторий – далее править своим царством.

Весь день он крутился как белка в колесе. Имел неприятный разговор с сестрой Элен Уайт и еще с шестью адвентистскими старейшинами, которым в ту пору все еще принадлежал Санаторий; массу времени провел в лаборатории, работая над формулой «растительного молочка» – нужно было во что бы то ни стало отбить миндально-арахисовый привкус; осматривал пациентов; починил электрическую ванну в дамском гимнастическом зале (разошлись контакты); провел традиционную понедельничную беседу с ответами на вопросы – речь шла об онанизме и атрофированном яичке. Когда в начале первого Келлог вернулся с работы, в доме стояла тишина. Шеф очень устал, но был приятно возбужден: мыслями он уже был в завтрашнем дне, размышляя о возможностях соевых бобов и японских морских водорослей, об универсальном динамометре, пневмографии, физиологическом кресле и о специальных приспособлениях на окна, благодаря которым оздоровляющий зимний воздух будет поступать в комнаты, где спят закутанные в одеяло пациенты, – словом, обо всем, что круглые сутки занимало мысли доктора, обо всех многочисленных звеньях бесконечной цепочки идей и усовершенствований. Он великолепно себя чувствовал – пожалуй, впервые за эти недели.

Проходя через холл (доктору понадобилось заглянуть в библиотеку за последним номером «Vegetationsbilder»), он споткнулся, вернее даже не споткнулся, а подцепил ботинком что-то, валявшееся у подножия лестницы. Келлог наклонился, словно палеонтолог, обнаруживший кость в древних раскопках. Доктору не понадобилось рассматривать то, что он нашел, – пальцы немедленно узнали ткань на ощупь.

Курточка. Детская курточка.

Да, а потом Джордж впервые заговорил. Уже восемь месяцев он жил в доме Келлога, восемь месяцев ел его хлеб, ходил в школу, носил подаренную одежду, спал в предоставленной кровати, и за все это время не произнес ни слова. Доктор и сам обследовал мальчика, и приглашал коллег на консилиум, но они ничего не обнаружили: речевой аппарат Джорджа был абсолютно нормален, не хуже чем у Уильяма Дженнингса Брайана. Никто не знал, почему ребенок отказывается говорить. По мнению доктора, все объяснялось очень просто – обыкновенное упрямство.

Однажды вечером, в один из редких моментов отдыха, когда Келлог сидел за фортепиано, он вдруг почувствовал острый толчок в спину. Никто не смел тревожить Джона Харви Келлога в минуты отдыха; его пальцы изумленно замерли над клавишами, и в воздухе повис неоконченный аккорд. Доктор обернулся. Сзади стоял Джордж, сжимая в руках огрызок карандаша. Келлог удивленно уставился на мальчика: Джордж смотрел ему прямо в глаза, хотя обычно избегал встречаться взглядами с приемным отцом. Доктор спросил, нужно ли тому что-нибудь, не ожидая в ответ ничего, кроме всегдашней немой сцены. Но на этот раз Джордж его удивил. Он кашлянул, прочищая горло, губы раздвинулись в кривоватой улыбке.

– Да, папа, – сказал он чистым, сильным, поставленным голосом, – да, мне кое-что нужно: не дашь ли ты мне пять центов?

Джордж. Хильдин сынок. Надо было оставить мальчишку там, где его нашли, пусть бы околел с голоду. Это была ужасная мысль для врача, но именно она пришла доктору в голову. С самой первой минуты Джордж доставлял одни только неприятности; и вот он снова здесь и просит уже не пять центов…

– Сто долларов? – повторил Келлог.

Взгляд Джорджа был ледяным. Дэб, услышав, о какой сумме идет речь, шумно сглотнул.

– Именно, – буркнул Джордж. – Сотня долларов – и я от тебя отстану.

И улыбнулся точь-в-точь такой же кривой, злобной улыбкой, как когда-то много лет назад.

– У меня такое чувство, папочка Келлог, что ты меня стыдишься, и я глубоко страдаю по этому поводу. Ты не хочешь, чтобы я приходил сюда и развлекал твоих пациентов? А то я могу устроить для них грандиозное шоу.

Джон Харви Келлог славился бережливостью и умеренностью – такой уж у него был характер. Он создал Санаторий из ничего и превратил свое детище в великолепное и знаменитое медицинское учреждение при минимальной заработной плате работникам – в самом начале в его штате состояли главным образом добровольцы из Адвентистов Седьмого Дня. Сейчас, уже вырвавшись (не без усилий) из-под контроля этой церкви, доктор стал так же задешево нанимать студентов колледжа, тесно связанного с Санаторием; они служили на кухне, в банях и гимнастических залах – таким образом они зарабатывали себе право поступления в высшее учебное заведение. Ну и конечно, Келлог вовсю пользовался услугами пациентов. Например, летом он прописывал мужчинам крайне здоровое физическое упражнение – рубку дров, и к зиме Санаторий всегда был обеспечен достаточным запасом топлива.