Через несколько дней мне сказали, что Джеф куда-то пропал. Все решили, что его задрал леопард. Я никому ничего не сказал о том, при каких обстоятельствах видел его в последний раз. Никто не знал даже, что я в тот день был на ферме.

Однако долгое время после этого у меня было очень тяжело на душе.

Я поглядел на Сомервиля, ожидая от него какой-то реакции, но он сидел не говоря ни слова.

Молчание становилось гнетущим.

– Ну и что же? Не угодно ли вам прокомментировать это? Я, как видите, от вас ничего не скрываю. Или вы рассчитывали услышать, что я в двухлетнем возрасте застиг своих родителей занимающихся сексом с немецкой овчаркой? Я ведь не неврастеник и не психопат, я, знаете ли, не сумасшедший!

– Скажите-ка мне, мистер Грегори, а вы уже бывали когда-нибудь у психиатра? Разумеется, не считая доктора Хартман.

– Нет, никогда.

– Тогда почему вы с таким предубеждением относитесь к психиатрическому лечению?

– Потому что я не душевнобольной и потому что у меня всегда была здоровая сопротивляемость ко всякого рода саморазрушительным тенденциям. К тому моменту, как все это произошло, я обладал полным самоконтролем.

– Но если бы вы сломали ногу, вы разве бы не обратились к врачу и не легли бы, если бы вам велели, в больницу?

– Это другое дело.

– А скажите, проживая в Калифорнии, не участвовали ли вы в сеансах групповой терапии? А также – в радикальных движениях, экзотических религиозных культах? Не принимали ли наркотики? Не были ли замешаны в политику?

– А какое все это имеет отношение к нашей теме? Насчет политики это верно, но речь не шла о каком-то конкретном движении. Насчет наркотиков тоже – но только потому, что там так принято. Это условие игры. Я не искал ответы на вечные вопросы, если вы подводите именно к этому.

– Вы отказались, следовательно, от попыток решить все мировые проблемы?

– Вот именно, – я рассмеялся. – Единственной проблемой там было зарабатывать как можно больше денег, а я ее предпочитал не решать.

– И вами никогда не овладевала депрессия? Вы сказали мне, что в гостиничном номере испытали острый приступ депрессии.

– Да, но это было вроде как... Нет, не могу описать вам, как и что это было. Это было ни на что не похоже. Я назвал это состояние депрессией, потому что так оно называется, верно? Но как мне объяснить? Все, что я вам рассказываю, вы мысленно к чему-то постоянно приплюсовываете.

– Но как иначе прикажете вам помочь?

– Послушайте. Я убил своих собак, которых любил едва ли не больше всего на свете. Я не знаю, почему я так поступил. Это произошло помимо моего самоконтроля. А что, если это когда-нибудь повторится? Или я совершу что-нибудь еще хуже? И потом этот туман. Он переполнял мою голову. Тогда в кухне все внезапно стало сырым и холодным. И запах росы... Я ведь осознал потом, сколько бы сам ни пытался от этого отречься, что несу ответственность за содеянное. И все представляется таким бессмысленным, не правда ли? Я чувствовал себя так, словно в меня кто-то вселился, кто-то вторгся, и все же я знаю, что сама вторгающаяся сила прячется во мне.

– Возможно, вы реагируете на происшедшее на двух уровнях одновременно.

– Я не шизоид, если вы об этом. – Я почувствовал, что говорю на более высокой ноте, чем раньше. – Я не сумасшедший. Ради всего святого! Разве вы сами не видите!

Сомервиль промолчал. Он сидел, проводя пальцами по щеке. Я сам на себя разозлился, униженный его инертностью, провалом моей попытки в чем бы то ни было убедить его. Все мои аргументы словно бы закружились на месте, и каждый из них принялся хватать себя за хвост.

Но хотя я не обольщался относительно того, что мне удалось переиграть доктора Сомервиля, я вышел с собеседования с ощущением, что потерял время не совсем понапрасну. Сомервиль смог удостовериться хотя бы в одном: я самым серьезным образом настроен выяснить, почему со мной такое случилось.

Вопреки моим собственным ожиданиям, я, в конце концов, нашел Сомервиля довольно симпатичным. Он не стремился выжать из меня все соки. Единственным его предписанием был наказ завести – и вести – дневник. Когда он осведомился, не угодно ли мне повидаться с ним уже завтра, я, к своему собственному удивлению, ответил «да».

Возможно, мне принес облегчение сам шанс выговориться. Хотя я по-прежнему был начеку и многое от Сомервиля смог утаить. Но все-таки начал считать его своим потенциальным союзником. А в этом уже было нечто утешительное. Лучик какой-то надежды.

Я лежу на самом краю наполненного зеленой водой плавательного бассейна на вершине холма в Южной Калифорнии и гляжу на раскинувшийся внизу океан. Время примерно полуденное, на небе ни облачка, и я лежу, предаваясь грезам об Анне. Я собрался с силами, чтобы вызвать ее образ телепатически. И не слишком удивляюсь, когда мне почти сразу удается добиться желаемого результата. Возникнув ниоткуда, она опускается на подстилку рядом со мной и снимает с плеч пляжный халат.

Солнце ласкает ей спину. Я чувствую под рукой тепло ее кожи. Осторожно двигаясь на юг, рука прокладывает себе увлажненную потом тропу к ее пояснице. Анна коротко вскрикивает. Я удивляюсь, уж не нажал ли я ненароком не на ту кнопку... Или это атавистическая ностальгия по хвосту? Анна бормочет что-то о том, чтобы я вошел в нее. Я делаю из ладони козырек, пытаюсь посмотреть на нее против света, но выражение лица определить не могу.

Я перекатываюсь на локоть, причем голова моя оказывается у ее ног, нарочно раздвинутых, чтобы я понял, чего она хочет. Кожа здесь белая и безупречная, матовая и нежная, как белая глина; волосы, надушенные и ухоженные, поблескивают и темны как опиум.

Я уже чуть было не набрасываюсь на нее, как вдруг припоминаю, что моя Анна белокура и здесь...

Предупредительные сигналы молниями вспыхивают у меня в голове. Это ведь Голливуд, где блондинки по-прежнему в цене – НАТУРАЛЬНЫЕ БЛОНДИНКИ; мне кажется, будто я вижу ярко-красные неоновые слова рекламы, пробегающие по поверхности бассейна в просвете между ее ног. Реклама заканчивается письменами, начертанными на небесах: воистину ЗОЛОТОВОЛОСЫЕ...

Она завладела моей рукой. И ведет ее к своему черному благоухающему руну. Меня трясет.

– Нет, подожди.

Я отваливаюсь в сторону.

Не произнося ни слова, девушка поднимается, подбирает халат и медленно бредет по направлению к дому. Любовный призыв все еще жив в ленивой поступи ее тела, когда она проходит под белой колоннадой и растворяется в холодном, невидимом мне внутреннем помещении. Но я не в состоянии пошевелиться. Я лежу, пригвожденный собственной нерешительностью к кромке зеленого, как лед, бассейна.

Моя раздвоенность объясняется вовсе не желанием сохранить верность собственной жене. Просто я не убежден в том, что с моей стороны было бы разумно переспать с ассистенткой доктора Сомервиля.