– Ах ты тварь, – верещал кто-то из них, я не могла по голосу разобрать, кто именно. – Все патлы повыдергаю, шалава!

– Бабы, ну вы чё, в самом деле, – примирительно гудел Петрович.

Я села на постели. На кухне раздался грохот, звон разбитого стекла. Крики не унимались.

В другом углу комнаты раздалось шуршание. Проморгавшись в темноте, я заметила спавшего на раскладном кресле Славика. Он перевернулся на другой бок, неразборчиво пробормотал что-то себе под нос и накрыл голову подушкой. Кажется, его ночной скандал совершенно не удивил и почти не обеспокоил.

В соседней комнате заплакал маленький Ванька, а затем хлобыстнула дверь и раздался громовой рык Виталика:

– А ну разошлись, уроды! Разошлись, я сказал. Устроили тут.

Кто-то попытался ему возразить, но Виталик снова рявкнул:

– Вон пошёл, козел старый! И ты – за ним!

Судя по звукам, он ухватил кого-то за шкирку, а затем вышвырнул за дверь.

– Сыночек, – запричитала тётя Инга…

Постепенно всё стихло. Так и закончился мой первый день на новом месте.

Жизнь понемногу начала входить в свою унылую безрадостную колею. Если поначалу у меня и были иллюзии относительно тёти Инги и её родственных чувств ко мне, то со временем я окончательно поняла, что заинтересовалась она мной только для того, чтобы завладеть квартирой во Владивостоке, кое-каким оставшимся после деда имуществом и социальными выплатами, полагавшимися ей на меня, сироту. Теперь-то мне ясно стало, почему она никогда не приезжала к деду – она почему-то считала, что он любил мою мать больше, чем её, а потому относилась с ненавистью и к ней, и ко мне, дедовской любимице.

Вещи, доставленные сюда в контейнере, она в первые же дни очень ловко распродала. Я даже не успела ничего подержать в руках. В мгновение ока испарились дедовские книжки, мебель, какие-то милые мне по воспоминаниям о детстве вещицы. Из мебели тётка оставила только старую тахту, и мне кое-как удалось отстоять право спать на ней. Славка, вполне довольный, перекочевал обратно на свой диван, под постеры с неизвестными мне чернокожими певцами.

Теперь же, когда тётка, кажется, получила с меня все возможные выгоды, я начала страшно раздражать её своим присутствием. Она не упускала возможности попрекнуть меня тем фактом, что по доброте душевной взяла к себе меня, сироту. Что я ввожу её в страшные расходы, сама же, неблагодарная, ничего не делаю, чтобы облегчить её жизнь. Видимо, именно из этих соображений она тут же поставила мне в обязанности практически всю работу по дому. Мне полагалось стирать в тазике одежду моих братьев – стиральная машинка стояла тут же, но, похоже, давно не работала. А ещё я должна была готовить на всю семью, убираться в квартире и ходить по магазинам. Последнее, впрочем, некоторым образом было мне на руку, потому что на сэкономленную сдачу мне иногда удавалось купить телефонную карточку для междугородних звонков – единственный мой способ связи с Гришей.

Сама тётка утверждала, что слишком занята на работе, чтобы заниматься хозяйством. Трудилась она где-то уборщицей и, насколько я могла заметить, особенно на работе не убивалась, занята была скорее вечной организацией посиделок с собутыльниками. Братья тоже были не сильно обременены заботами. Начались летние каникулы, и Славка стал пропадать где-то днями, а иногда и ночами. Виталик вроде как со дня на день ожидал повестку в армию и потому не устраивался на постоянную работу. Тем не менее какие-то мутные источники дохода у него были. Временами в квартире появлялись странные личности, и он тут же исчезал, а возвращался обычно с деньгами и иногда даже с подарками.

Надо сказать, не считая маленького Ваньки, сразу привязавшегося ко мне, Виталик стал единственным, кто проявлял ко мне хоть какой-то интерес. Он даже пару раз привозил мне что-то, возвращаясь из этих своих загадочных походов, – то копеечную цепочку с кулоном-сердечком, то отвратительно отдававшие жжёным сахаром духи. Конечно, мне было бы спокойнее, если бы Виталик присоединился к остальной игнорировавшей меня семейке.

Стояло лето – хмурое и нежаркое. Мне особенно некуда было сбежать из постылой квартиры. В посёлке было три магазина и намертво заколоченный Дом культуры. Слоняться по пыльным улицам особенно не хотелось – к тому же всегда был шанс наткнуться на каких-нибудь приятелей-собутыльников тёти Инги, которые потом непременно донесли бы ей, что я шлялась без дела.

Я постоянно скучала по дому, по деду, по Грише. Я тосковала по нему совсем не так, как описывали в книгах тоску по возлюбленному или другу, с которым разлучила судьба. В этом не было ничего красивого, светлого – никакой романтической грусти. Мне просто было плохо, словно я страдала какой-то хронической болезнью.

А ещё мне снились сны. Едва ли не каждую ночь я видела во сне наш лес, тёплые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тяжёлые еловые ветки, клубящийся по низинам молочный туман, вдыхала терпкий запах земли, цветов и хвои, ощущала под ногами мягкость лесного мха. Лес во сне заманивал меня, звал, обещал что-то, и я бродила по знакомым тропинкам и вдруг понимала, что они путают меня, морочат, сплетаются в какой-то непроходимый лабиринт. Я принималась бежать, спотыкаясь, цепляясь за корни, чувствуя, как ветки хлещут по лицу, и начинала звать Гришу.

Я знала, что он где-то здесь, ждёт меня, может быть, даже ищет. Мне всё казалось, что я вижу сквозь сплетение ветвей его силуэт, слышу его шаги, звук голоса. Но догнать его, выбраться к нему у меня никак не получалось. И тогда я просыпалась и долго ещё лежала в темноте, чувствуя, как колотится в груди сердце, слыша, как сопит на другом конце комнаты Слава, и давилась слезами. В такие ночи мне иногда начинало казаться, что и сам Гриша только приснился мне. Что его никогда не было в моей жизни. Что в ней вообще не было ничего, кроме этой убогой квартирки, вечно попрекающей меня тёти Инги и трёх навязанных мне братьев.

Единственной моей отдушиной были те самые телефонные карточки… Примерно раз в неделю, когда мне удавалось скопить денег и вырваться из дома, я шла на переговорный пункт. В давно не ремонтированном зале было три кабинки с разбитыми, неплотно закрывающимися дверями. Телефоны меж тем в них стояли новые, с узкими длинными щелями для карточек.

Аппарат проглатывал карточку, и я с ноющим сердцем прислушивалась к гудкам в трубке и представляла себе, как в доме у Гриши начинает звонить старенький оранжевый телефон, как Санька несётся к нему, а Гриша, расслышав короткие междугородние гудки, обгоняет его и орет:

– Это меня!

Обычно, на четвёртом-пятом гудке трубку снимали, и я слышала его немного запыхавшийся голос:

– Алло!

И у меня тут же перехватывало горло, так что трудно было выговорить:

– Это я.

Несколько секунд мы оба молчали. Слишком больно, слишком остро было всё, нам обоим требовалась небольшая пауза.

– Как ты там? – наконец спрашивал Гриша.

И я всякий раз отвечала: