Чувство отвращения у Лоуренса увеличилось после того, как он был очевидцем скотской распущенности, до которой доходили строго дисциплинированные войска, когда прорвались наружу их низменные инстинкты. Он не мог не вспомнить также и поведения британских войск в Бадажоз. «Мои товарищи из автобронечастей являлись для меня определенными лицами, вследствие того что их было немного и вследствие нашей долгой совместной работы; кроме того, их однородность в течение этих месяцев… исчезла, и это превратило их в людей с индивидуальными чертами». Прибывавшие же вновь войска были обезличенной массой, огромные количества подчеркивали их стереотипное поведение.

В последующие дни, по мере того как отряды сходились к Дамаску, Лоуренс еще ближе соприкоснулся с этим непривычным для него окружением. «Меня вновь поразило, как военная форма превращает толпу в прочную, безличную и заслуживающую уважения массу, придает ей однородность и натянутость выдающегося человека. Эта ливрея смерти, которая отделяла стеной носящих ее людей от обычной жизни, являлась признаком того, что они продали свои желания и тела государству и нанялись на службу, испытывая унижение, несмотря на то, что начало этой службы было добровольным. Некоторые из них повиновались инстинкту беззаконности, некоторые были голодны, некоторые жаждали призрачной красоты военной жизни, но из всех их только те получали удовлетворение, которые стремились унизить себя, так как для мирного глаза они были ниже человеческого достоинства. Преступники имеют над собой насилие. Рабы при известном желании могут быть свободными. Но солдат, предоставивший в распоряжение своего владельца 24-часовое использование своего тела, также полностью подчиняет ему свой разум и страсти».

Если бы Лоуренс разделял участь солдат в окопах и в ударном батальоне, возможно, что он относился бы к ним иначе, так как при приближении к линии фронта мнение изменялось в пользу индивидуальности, которая во многих случаях становилась даже сильнее под действием этого опыта.

Следует иметь в виду, что Лоуренс испытал только две крайности солдатчины: выгребную яму штаба в Каире и одиночество партизанской войны в пустыне. Затем, учитывая его размышления, необходимо принять во внимание состояние его в тот момент, когда его воля заставляла двигаться непосильно уставшее тело. Лоуренс находился в угнетенном состоянии, так как учитывал те неприятности, которые его ожидали впереди, и остро сознавал ту двойную роль, которую ему приходилось играть, постоянно идя на сделку со своей совестью.

Но если и учесть его настроение, все же имеется глубокая истина в его размышлении о природе армий, которая может послужить уроком даже для тех, кто должен создавать армии. Она помогает найти объяснение, почему наиболее хорошо обученные армии так часто оказывались тупыми мечами и почему солдаты очень часто разлагались в процессе их подготовки. Его размышления, кроме того, помогают объяснить, почему он для своей последующей службы выбрал воздушные силы. «Проблема кадров королевских воздушных сил сводится к тому, чтобы дать механика, обладающего индивидуальной смышленостью».

Утром 29-го Бэрроу направился к северу по дороге паломников, попросив вождей арабов создать прикрытие для его правого фланга. Назир, Нури Шаалан и Ауда с 1200 человек на лошадях и верблюдах уже опередили его, выступив на день раньше, для того чтобы перехватить главную колонну противника. Фактически весь день 29-го они уже находились с ней в соприкосновении, затрудняя ее продвижение.

Сам Лоуренс остался позади, чтобы повидаться с Фейсалом, который в этот день прибыл из Азрака, и убедиться в том, что руководство арабов заняло твердую позицию. Он надеялся проспать ночь, но, поскольку сон не приходил, он разбудил Стэрлинга и перед рассветом отправился в «голубом тумане»[82] в северном направлении к Дамаску, находившемуся в расстоянии 105 км. Выяснив, что продвижение было застопорено колоннами кавалерийского транспорта, они свернули в сторону и к полудню догнали хвост штаба Бэрроу, который сделал привал. Штаб сопровождала личная охрана Лоуренса. Взяв одного из верблюдов, Лоуренс поехал повидаться с Бэрроу и выяснить причину остановки. Бэрроу, который остановился для водопоя лошадей, высказал свое крайнее удивление, когда увидел Лоуренса верхом на верблюде и узнал, что он выехал из Деръа утром того же дня. Когда Бэрроу спросил, где они собираются остановиться на ночь, он получил задорный ответ, который мог сделать только Лоуренс: «В Дамаске».

В полдень Лоуренс проехал мимо британского сторожевого охранения, затем через линию разведчиков и, продвигаясь вперед, оставлял записки в ряде деревень, чтобы там ожидали прибытия кавалерии. Если эта информация и была оценена, то туманный намек был едва ощутим. Однако Лоуренс получил от распространения этой информации удовлетворение и даже удовольствие. «Меня и Стэрлинга раздражала осторожность наступления Бэрроу. Разведчики производили разведку по пустым долинам, отделения взбирались на каждый покинутый холм, линия разведчиков была тщательно выставлена впереди в дружественной стране. Это показывало разницу между нашими определенными движениями и процессами нормальной войны. Это также показывало полнейшее пренебрежение авиацией, так как британские самолеты летали над этим районом весь день».

«Голубой туман» поехал дальше по направлению к Кисве, отстоявшей в 17 км от Дамаска, где Бэрроу должен был соединиться с Шовелем и оставшимися частями конного корпуса. В пути Лоуренс услышал стрельбу справа близ Хиджазской железной дороги. Затем он увидел турецкую колонну численностью около 2000 человек, двигавшуюся бесформенными группами. Вокруг нее, как мухи, носились арабы. Назир, подъехав к Лоуренсу, сказал, что это было все, что оставалось от первоначальных 6000 человек. Разгром этой колонны был целиком результатом действий иррегулярных частей, так как арабские регулярные части, так же, как и британская кавалерия, передвигались слишком медленно для того, чтобы принимать участие в этом деле. Однако теперь для последних представился случай помочь разделаться с остатками.

Попросив Надира преградить дорогу и задержать колонну по возможности хотя бы на час, Лоуренс повернул обратно и поехал за помощью англичан. Проехав 5 км назад, он встретился с передовым охранением. Стэрлинг рассказывает, что командовавший им пожилой полковник «был в высшей степени официален с Лоуренсом и, по-видимому, отказывался понимать, как наш маленький «роллс-ройс» мог проехать безнаказанно несколько километров впереди его кавалерии, которая в то время двигалась к северу с бесконечными и совершенно излишними предосторожностями». Он с неохотой отправил вперед эскадрон, но когда турецкие горные орудия открыли огонь, полковник приказал отступать. Опасаясь за тот риск, которому подвергался Назир, и вне себя от подобной бездеятельности, Лоуренс поспешно поехал обратно, чтобы возобновить свою просьбу к полковнику, но, поскольку не мог на него воздействовать, отправился на поиски командира бригады. Генерал Грегори сразу же выслал вперед конную батарею и кавалерийский полк, в то время как другой полк был направлен в сторону для обхода противника.

Но время было уже потеряно, и когда орудия подошли на дистанцию обстрела, стало уже темно. Тем не менее батарея успела предотвратить турецкую контратаку на Назира, и ее снаряды заставили турок направиться к высотам Джебель-Мания, бросив орудия и транспорт. Там ожидал их в засаде Ауда. Ночью Ауда захватил в плен 600 турок. Остальные турки, воспользовавшись темнотой, спаслись бегством и два дня спустя были окружены австралийцами. Всего арабы захватили 8000 пленных и убили около 5000 человек, кроме того им досталось 150 пулеметов и около 30 орудий. Таким образом окончательный разгром 4-й армии может быть полностью приписан операциям арабов и датирован 30 сентября.