Мистер Вэндем, очевидно, догадался, что его вежливо выпроваживают, и по его болезненно-желтому мрачному лицу скользнуло подобие усмешки – он оценил иронию ситуации.

– Видимо, мне пора уходить, – сказал он.

– Спасибо, что заглянули, мистер Вэндем, – вежливо откликнулся Уинд. – Извините, что не провожаю вас, – у меня тут дело, которое не терпит отлагательства. Феннер, – обратился он к секретарю, – проводите мистера Вэндема до автомобиля и оставьте меня одного на полчаса. Мне надо кое-что обдумать самому. После этого вы мне понадобитесь.

Трое вышли вместе в коридор и притворили за собой дверь Могучий слуга Уилсон направился к дежурному, а двое других повернули в противоположную сторону, к лифту, поскольку кабинет Уинда находился на четырнадцатом этаже.

Не успели они отойти от двери и на ярд, как вдруг увидели, что коридор заполнен надвигающейся на них внушительной фигурой. Человек был высок и широкоплеч, его массивность особенно подчеркивал белый или очень светлый серый костюм, очень широкополая белая шляпа и почти столь же широкий ореол почти столь же белых волос. В этом ореоле лицо его казалось сильным и благородным, как у римского императора, если не считать мальчишеской, даже младенческой яркости глаз и блаженной улыбки.

– Мистер Уоррен Уинд у себя? – бодро осведомился он.

– Мистер Уоррен Уинд занят, – ответил Феннер. – Его нельзя беспокоить ни под каким видом. Если позволите, я его секретарь и могу передать любое поручение.

– Мистера Уоррена Уинда нет ни для папы римского, ни для коронованных особ, – проговорил нефтяной магнат с кислой усмешкой. – Мистер Уоррен Уинд чертовски привередлив. Я зашел вручить ему сущую безделицу – двадцать тысяч долларов на определенных условиях, а он велел мне зайти в другой раз, как будто я мальчишка, который прибежит по первому зову.

– Прекрасно быть мальчишкой, – заметил незнакомец, – а еще прекраснее услышать зов. Я вот пришел передать ему зов, который он обязан услышать. Это зов великой, славной страны, там, на Западе, где выковывается истинный американец, пока все вы тут спите без просыпу. Вы только передайте ему, что Арт Олбойн из Оклахома-сити явился обратить его.

– Я повторяю никому не велено входить, – резко возразил рыжий секретарь. – Он распорядился, чтобы никто не беспокоил его в течение получаса.

– Все вы тут, на Востоке, не любите, когда вас беспокоят, – возразил жизнерадостный мистер Олбойн, – но похоже, что на Западе подымается сильный ветер, и уж он-то вас побеспокоит. Ваш Уинд высчитывает, сколько денег пойдет на ту или другую затхлую религию, а я вам говорю: всякий проект, который не считается с новым движением Великого Духа в Техасе и Оклахоме, не считается с религией будущего.

– Как же! Знаем мы эти религии будущего, – презрительно проронил миллионер. – Я по ним прошелся частым гребнем. Запаршивели, как бродячие собаки. Была такая особа по имени София, ей бы зваться Сапфирой[8]. Надувательство чистой воды. Привязывают нитки к столам и тамбуринам. Потом была еще компания, «Невидимая Жизнь», – они утверждали, будто могут исчезать, когда захотят. И исчезли-таки, и сотня тысяч моих долларов вместе с ними. Знавал я и Юпитера Иисуса из Денвера, виделся с ним несколько недель кряду, а он тоже оказался обыкновенным жуликом. Был и пророк-патагонец, – он давно уже дал тягу в свою Патагонию. Нет, с меня хватит – отныне я верю только тому, что вижу своими глазами. Кажется, это называется атеизмом.

– Да нет, вы меня не так поняли, – пылко запротестовал человек из Оклахомы. – Я, похоже, ничуть не меньше атеист, чем вы. В нашем движении никакой сверхъестественной или суеверной чепухи не водится, одна чистая наука. Единственно настоящая, правильная наука – это здоровье, а единственно настоящее, правильное здоровье – уметь дышать. Наполните ваши легкие просторным воздухом прерий, и вы сдуете ваши затхлые восточные города в океан. Вы сдуете ваших великих мужей, как пух чертополоха. Вот чем мы занимаемся у себя на родине: мы дышим. Мы не молимся, мы дышим.

– Не сомневаюсь, – утомленно произнес секретарь. На его умном, живом лице ясно проступала усталость. Однако он выслушал оба монолога с примечательным терпением и вежливостью (в опровержение легенд о нетерпимости и наглости американцев).

– Никакой мистики, – продолжал Олбойн, – великое естественное явление природы. Оно и стоит за всеми мистическими домыслами. Для чего был нужен иудеям бог? Для того, чтобы вдохнуть в ноздри человека дыхание жизни. А мы в Оклахоме впиваем это дыхание собственными ноздрями. Само слово «дух» означает «дыхание». Жизнь, прогресс, пророчество – все сводится к одному: к дыханию.

– Некоторые скажут, что все сводится к болтовне, – заметил Вэндем, но я рад, что вы хотя бы обошлись без религиозных фокусов.

На умном лице секретаря, особенно бледном по контрасту с рыжими волосами, промелькнуло какое-то странное выражение, похожее на затаенную горечь.

– А я вот не рад, – сказал он. – Но ничего не могу поделать. Вам, я вижу, доставляет удовольствие быть атеистами, поэтому вы можете верить во что хотите. А для меня… видит бог, я хотел бы, чтобы он существовал. Но его нет. Такое уж мое везение.

И вдруг у них мурашки побежали по коже они осознали, что к их группе, топтавшейся перед кабинетом Уинда, неслышно и незаметно прибавился еще один человек. Давно ли этот четвертый стоял подле них, никто из увлеченных разговором участников диспута сказать не мог, но вид у него был такой, будто он почтительно и даже робко дожидается возможности ввернуть что-то очень важное. Им, взбудораженным спором, показалось, что он возник из-под земли внезапно и бесшумно, как гриб. Да и сам он был вроде большого черного гриба, коротенький, приземистый и неуклюжий, в нахлобученной на лоб большой черной шляпе. Сходство было бы еще полнее, если бы грибы имели обыкновение носить с собой потрепанные бесформенные зонтики.

Секретарь удивился еще и тому, что человек этот был священником. Но когда тот обратил к нему свое круглое лицо, выглядывающее из-под круглой шляпы, и простодушно спросил, может ли он видеть мистера Уоррена Уинда, Феннер ответил по-прежнему отрицательно и еще отрывистей, чем раньше.

Священник, однако, не сдался.

– Мне действительно очень нужно видеть мистера Уинда, – сказал он. – Как ни странно, это все, что мне нужно. Я не хочу говорить с ним. Я просто хочу убедиться, что он у себя и что его можно увидеть.

– А я вам говорю: он у себя, но видеть его нельзя, – проговорил Феннер с возрастающим раздражением. – Что это значит – «убедиться, что он у себя»? Ясно, он у себя. Мы оставили его там пять минут назад и с тех пор не отходим от двери.

– Хорошо, но я хочу убедиться, что с ним все благополучно, – упрямо продолжал священник.

– А в чем дело? – с досадой осведомился секретарь.

– Дело в том, что у меня есть важные, я бы сказал, веские причины сомневаться, все ли с ним благополучно.

– О господи! – в бешенстве воскликнул Вэндем. – Никак, опять суеверия!