— Subvenite sancti dei, — пробормотала я, плотно прижавшись к Эрику. Я спиной ощущала удары его сердца. — Occurite angeli Domini…

Барабанная дробь. На площади воцарилась тишина. Анно, архиепископ Кельнский, встал со своего кресла. Послушник протянул ему свиток с обвинительным заключением. В движениях архиепископа чувствовалось достоинство, черты его аскетического лица свидетельствовали о властности.

Архиепископ окинул взглядом толпу, ненадолго задержался и на мне. Черные, холодные глаза, просверлившие меня, как два копья, — эти глаза не знали милосердия.

— Subvenite sancti dei, — прошептала я. Несмотря на жару, руки мои были холодны, как лед.

— Народ Кёльна! — начал Анно свою речь. — Мы собрались здесь от имени Всевышнего, чтобы привести в исполнение заслуженное наказание этим грешникам!

По его кивку была опущена приставная лестница телеги, чтобы каждый смог увидеть приговоренных.

— Нафтали, еврей, обвиняется в лжесвидетельстве и богохульстве, в колдовстве и умерщвлении невинного ребенка…

— Будь ты проклят, сатана, будь ты проклят! — задыхаясь от гнева, произнес за моей спиной Эрик и отвернулся к стене, чтобы больше не видеть судей Нафтали. Я, спотыкаясь, ринулась к нему, хватая его за руки, в которых уже был меч.

— Прошу, пожалуйста, не надо…

— …он приговорен к смертной казни через сожжение!

Сначала по толпе прошел шепот, но с каждой минутой всеобщее ликование становилось все громче и громче.

— Сожгите его… предайте огню… на костер колдуна! — неистовствовала толпа.

Аделаида без умолку разговаривала со своим духовным отцом. Свободный граф, мой отец, неподвижно сидел в своем кресле, скрестив на коленях руки. Что должен был чувствовать он, видя, как сжигают его лекаря? Разве они не стали друзьями много лет тому назад? Или это просто льстило его самолюбию — украсить свое существование мудрецом из вассалов и противников? Плод его больной фантазии. А может, дело в деньгах, которыми его всегда ссужал Нафтали? Никогда мне не получить ответа…

Совсем рядом, у деревянной стены, заскулил мальчик, увидев через плечо, как помощник судьи бросал на дрова, приготовленные для костра, рулоны папируса и фолианты — замечательные книги еврея, все те бесценные знания, которые накопил он за целые годы. Карты звезд, рисунки, расчеты и анатомические рисунки — все превратится в пыль и пепел…

Тассиа привязали к позорному столбу первым, и он безвольно повис на веревке. Лицо его страшно распухло, голое тело было покрыто засохшей коркой крови. Эрик попытался унести меня за дом, чтобы я не видела этой ужасной картины.

— Будь благоразумной, — говорил он, — позволь унести тебя отсюда, Элеонора.

Я неохотно освободилась из его рук, отодвинув с лица накидку Как он мог даже подумать о том, чтобы уйти, оставить старого человека умирать одного, без молитвы, без находящихся рядом близких людей, как он мог?

— Это сатана, — прошептал кто-то рядом, — нечистый дух, взгляните только…

— Интересно, будет ли он шипеть, когда его коснется пламя? — задался вопросом другой.

— А можно ли вообще сжечь сатану? — засомневался третий.

— Тихо, сейчас поведут колдуна.

Воцарилась полная тишина.

— Он же совсем старый, — испуганно проговорила совсем еще маленькая девочка.

Волосы и борода у лекаря были сбриты. На его тщедушное тело была надета власяница. Изможденное голодом, пытками, страданиями лицо без бороды казалось чужим, незнакомым. Я содрогнулась от ужаса. И когда они уже хотели привязывать его к столбу, я увидела на месте правой руки окровавленный обрубок — они отрубили ему руку в наказание за лжесвидетельство, которое он совершил ради нас!

Несмотря на жару, Эрик побледнел.

— Я убью этого святошу… — Руки его дрожали на рукояти меча.

Один из двух помощников палача ударил Нафтали.

— Слушай приговор, еврей! — опять заговорил архиепископ. — Ты должен сгореть за колдовство, которым опутал семью свободного графа Зассенбергского, за всех умерщвленных тобой в замке — за все это ты должен вечно гореть в аду!

Жестко прозвучал голос главы кёльнской церкви, не пожелавшего дождаться даже того, пока приговоренный будет привязан к столбу. Народ заволновался. Нечистые дела еврея уже давно были известны всем, и теперь они хотели видеть, как запылает огонь. Один из помощников палача грубо вздернул валившегося с ног старика, чтобы он наконец принял вертикальное положение. Собрав все оставшиеся силы, старик выпрямился у столба. Он поднял голову и вытянул обрубленную культю в направлении трибуны. Кровь, стекавшая с культи, капала прямо на фолианты.

— Последнее слово! — прокричал еврей голосом, какого мы никогда еще не слышали.

Эрик нащупал мою руку.

— Позвольте мне произнести последнее слово, о высокочтимый священник, перед тем как предстану я перед своим Господом, судьей высочайшим и мудрейшим.

Анно наморщил лоб, но потом кивнул, согласившись. Нафтали сделал неуверенный шаг вперед.

— Проклинаю тебя, Альберт Зассенбергский, — заговорил он так, что слышали все. — Проклинаю за то, что ты сделал! Ты осмелился превратить в раба сына короля, последнего из рода Юнглингов, которому судьбой было предназначено возглавить целый народ, а ты поработил его, вместо того чтобы предложить ему лучшее ложе. Проклинаю не за себя, а за то унижение, которому он безо всяких оснований был подвергнут по твоей милости! За то, что ты хотел предать огню свою собственную дочь, а ведь она носит под сердцем сына короля.

Отец, вскочив с места, выхватил свой меч. Люди архиепископа попытались успокоить его, а приговоренный выпрямился и воздел руки к небу. На площади стало совсем тихо.

— Будь проклят, Альберт, когда стоишь ты и когда сидишь, когда лежишь и когда ходишь, во сне и во время бодрствования, во время еды и питья — будь проклят в своем замке, в лесах и на водных просторах, пусть будут прокляты и твоя жена, и все твои приспешники! Будь проклят весь твой род, пусть засохнет, как дерево без воды, а ты будешь предан земле, не оставив наследников, и некому будет оплакать тебя…

Он умолк только тогда, когда палач, уловив жест архиепископа, ударил его в лицо. Старика привязали к столбу, на котором уже безучастно висел Тассиа. Граф, отбросив прислужников в сторону, уже нацелил свой меч на еврея, но тут Аделаида бросилась к нему и сумела увести его обратно.

— Пропади пропадом, бездушный изверг, твой Бог найдет тебя, — вновь прохрипел Нафтали, повернув голову в том направлении, где у стены дома стояли мы. На губах я почувствовала привкус крови. Его ослепленные глаза, окруженные темной кромкой, были обращены к нам. Мне показалось, что он хотел подбодрить нас, как бы говоря: «Не печальтесь и не скорбите по мне, я ухожу к тому, кто любит меня. Не бойтесь».

Эрик так крепко обнял меня сзади, что я едва могла дышать, но была благодарна ему за это, ибо у меня подгибались колени. Помощники палача в последний раз проверили, крепко ли привязаны к столбу приговоренные. Нафтали пытался что-то произнести, подняв голову; он втянул в себя теплый летний воздух, и я заметила, как левой рукой он потянулся к руке Тассиа, руки их встретились, крепко сцепившись, и оба они попытались выпрямиться. Палач поправил свой колпак, через который были видны лишь глаза, и надвинул старику на лоб еврейскую шапочку, белую, как пергамент, которая вспыхнула бы сразу. Люди захлопали. Все перед нами пришло в движение. Какой-то человек пробивал себе дорогу к воротам сквозь ряды присутствующих. Он остановился подле нас и еще раз обернулся на место казни. Вспыхнул факел, закачался в воздухе, и палач с силой ударил им по штабелям дров. Люди вокруг закричали. Долгое ожидание и жара были забыты — костер запылал!