Особенно он мучил ее ночью, когда, просыпаясь рядом со сладко сопящим мужем, она прогоняла свой сон.

Ей снилось, что ворона слетает с дорожного указателя, садится на верхушку молодого дерева и, широко разевая рот, отрывисто каркает:

– Привет, Мизеркаль!

…Травы больше не было. Была измочаленная, мягкая, влажная подстилка, но девочка предпочла бы сплошной ковер из крапивы. У нее на босых пятках — чужая кровь…

Злобный человек в железной одежде хотел остановить их, но ее провожатый что-то негромко сказал — и человек отступил с поклоном.

— …Не испугаешься?

Много-много черных птиц. Отрешенно бродят женщины; провожатый сказал, что каждая из них заплатила злому железному человеку золотую монету. Но женщин мало, потому что те, кто бились здесь, пришли издалека… Их женщины еще думают, что они живы…

— Не смотри, — сказал провожатый. — Я буду смотреть… А ты закрой глаза.

Она закрыла — но так было страшнее. Тогда она стала смотреть вверх — на солнце, по-прежнему тусклое и круглое, как та монета, которую надо заплатить за право ходить среди мертвых…

— Никогда не думал, что буду когда-нибудь искать на поле боя — куклу… Нету ее, малышка. Пойдем.

Девочка молчала. Если бы не он, не ее спаситель — она лежала бы тут тоже. Растоптанная, лежала бы среди этого страха, среди этих перекошенных криком ртов, среди обнаженного мяса, над которым тучей вьются зеленые мухи. А вороны те отлетают, ненадолго, неохотно…

Ветер донес запах костра — не веселый и сытный запах, а тошнотворный, отвратительный, страшный. Я знаю, для чегоэтот костер, подумала девочка, и ей сделалось дурно.

— …Дурак я, что тебя послушал. Нельзя тебе тут… И не найдем. Тут человека невозможно найти, не то что… Давай, я тебя на плечи возьму…

Девочка молчала.

Кукла Аниса лежала там, где должна была бы лежать сама девочка — прямо посреди поля. Рядом торчал воткнутый в землю меч; девочка отшатнулась. Аниса с ног до головы была черной, кровь пропитала ее насквозь, да так и запеклась. Нарисованное углем лицо стерлось, будто вороны не пощадили и куклу.

— Она мертвая, — сказала девочка, и это были первые ее слова за много часов. — Она тоже мертвая, тоже…

Провожатый сдавил ее руку:

— Да. Но мы живы, малышка. И будем жить долго.

* * *

…Вот и доверяй после этого плохим приметам.

Солнце еще не успело нырнуть за кромку леса — а они уже стояли перед Алтарем, и по молчанию Илазы Игар догадался о множестве вещей. Он понял в том числе, что спутница его, оказывается, никогда не верила до конца в успех их предприятия; тем не менее вот они стоят перед Алтарем, и их Право щедро оплачено пережитым страхом.

Да, господа хорошие, не всем удается достичь заветной цели — и это справедливо. Не будь леса и связанной с ним тайны, не будь этих кровавых и мерзких легенд — и любой дурак являлся бы к святому камню вовсе без уважительной на то надобности: поглазеть, в речку плюнуть, рыбку выудить…

Игар криво усмехнулся. Когда-то, говорят, так и было — пока Алтарь не взбунтовался и не призвал людей к порядку. Теперь сюда приходят только те, кому иначе никак нельзя, для кого это последний шанс… Впрочем, из этих, отчаянных, тоже доходят не все.

Река оказалась широкой и мелкой, Илазе по колено. На дне смутно белели мелкие камушки — а царь-камень, Алтарь, лежал прямо посреди потока и с первого взгляда напомнил Игару огромный непрожаренный блин, бледный такой, неумехой выпеченный; он тихонько хмыкнул. Илаза глянула недоуменно и сердито: что смешного, мол? Алтарь!

Игар сделал серьезное лицо — но нервный смех шел изнутри, раздирая рот к ушам.

— Прости, — выдавил он, пытаясь руками сдержать непослушные губы. — Это… Оно само…

В следующую секунду он уже валялся по траве, сотрясаясь от нервного хохота, а Илаза стояла над ним, плотно сжав рот, и красноречивее всяких слов были ее гневно сверкающие глаза.

Солнце село. Светлого времени осталось всего ничего — и потому приходилось спешить.

От ледяной воды заломило ноги. Не обменявшись ни словом, оба выбрались на плоскую спину священного камня и, не сговариваясь, оглянулись.

Лес подступал к самому берегу. Лес пропустил их и теперь молча ждал диковинного действа; под ревнивым взглядом Илазы юноша вытащил из своего ранца тонкую восковую свечку, пчелиные соты, перепачкавшие медом покрывавшую их тряпицу, короткий кривой ножик с полукруглым лезвием и глиняную фигурку, изображающую быка. Текст подобающих слов записан был на смятой бумажке — Игар не надеялся на свою память, которую даже Отец-Научатель считал «дырявой».

— Великий Алтарь, прими нашу жертву… Освяти наш союз, ибо люди не желают освятить его. Помыслы наши чисты, и нет между нами ни лжи, ни власти, ни денег; клянемся принять твое благословение и сочетаться браком до самой смерти…

Игар говорил неторопливо и веско, как и положено ритуалом — но происходящее казалось ему репетицией или сном, он никак не мог взять в толк, что вот оно, пережитое много раз, вымечтанное и выстраданное свершается, но как-то слишком просто, быстро и буднично.

— …а если один из нас умрет раньше, то другой останется в целомудренном одиночестве. Услышь нас, мы приготовили тебе жертву!

Илаза, молча стоявшая за его спиной, поймала его ладонь, и он почувствовал, что ее рука мелко дрожит.

Полоснуть себя острым лезвием оказалось непросто — Игар всегда боялся крови и боли. Но разрезать палец Илазе оказалось еще сложнее в конце концов она сама взяла из его рук кривой полумесяц-ножик, и ее кровь закапала вслед за кровью Игара — прямо в медовые соты. Глиняный бык неотрывно смотрел на огонь свечи; морду его Игар вымазал медом с примесью крови, а Илаза умастила мужское достоинство быка, любовно изваянное скульптором.

Это еще не жертва. Глиняный бык — всего лишь свидетель.

Небо над их головами медленно гасло; от воды тянуло холодом — но камень казался теплым, все теплее и теплее, свечка трещала и дергала язычком пламени; Игар тоже содрогался. Ему очень хотелось поймать в сумерках плечи Илазы, обнять, защитить и защититься самому — но он знал, что сейчас они не должны касаться друг друга. Ни за что.

Наступила ночь. Свечка прогорела наполовину; над непроницаемо черными кронами близкого леса показался узкий серпик месяца — будто кто-то зашвырнул на небо ритуальный нож. Игар встал.

…Союз, скрепленный, на Алтаре, незыблем. Через несколько часов все женщины мира умрут для Игара, на всем свете останется только Илаза. На всю жизнь. Случись с ней внезапная и безжалостная гибель — Игар не освободится от присяги, он будет вечно одинок, верен мертвой жене…