и решетку ворот; о Борхесе я узнаю из почты и вижу его фамилию в списке преподавателей или в биографическом словаре. Я люблю песочные часы, географические карты, издания XVIII века, этимологические штудии, вкус кофе и прозу Стивенсона; другой разделяет мои пристрастия, но с таким самодовольством, что это уже походит на роль. Не стоит сгущать краски: мы не враги — я живу, остаюсь в живых, чтобы Борхес мог сочинять свою литературу и доказывать ею мое существование. Охотно признаю, кое-какие страницы ему удались, но и эти страницы меня не спасут, ведь лучшим в них он не обязан ни себе, ни прочим, а только языку и традиции. Так или иначе, я обречен исчезнуть, и, быть может, лишь какая-то частица меня уцелеет в нем, другом. Мало-помалу я отдаю ему все, хоть и знаю его болезненную страсть к подтасовкам и преувеличениям. Спиноза утверждал, что сущее стремится пребыть собой: камень — вечно быть камнем, тигр — тигром. Мне суждено остаться Борхесом, а не мной (если я вообще есть), но я куда реже узнаю себя в его книгах, чем во многих других или в самозабвенных переборах гитары. Однажды я попытался освободиться от него и сменил мифологию окраин на игры со временем и пространством. Теперь и эти игры принадлежат Борхесу, а мне нужно придумывать что-то новое. И потому моя жизнь — бегство, и все для меня — утрата, и все достается забвенью или ему, другому.

Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу.

О ДАРАХ

Марии Эстер Васкес{706}

Укором и слезой не опорочу

Тот высший смысл и тот сарказм глубокий,

С каким неподражаемые боги

Доверили мне книги вместе с ночью{707},

Отдав библиотеку во владенье

Глазам, что в силах выхватить порою

Из всех книгохранилищ сновиденья

Лишь бред строки, уступленной зарею

Труду и пылу. Не для них дневные

Сиянья, развернувшие в избытке

Страницы, недоступные, как свитки,

Что испепелены в Александрии{708}.

К плодам и водам (вспоминают греки)

Тянулся понапрасну царь в Аиде{709}.

Зачем тревожу, выхода не видя,

Всю высь и глубь слепой библиотеки?

Твердыня словарей, энциклопедий,

Метафор, космографий, космогоний,

Былых династий и чужих наследий

Вздымается, но я в ней посторонний.

В пустынной тьме дорогу проверяя,

Крадется с палкой призрак поседелый —

Я, представлявший райские пределы

Библиотекой без конца и края.

«Случайность» — не годящееся слово

Для воли, наделившей здесь кого-то

Потемками и книгами без счета

Таким же тусклым вечером былого.

И, медленно минуя коридоры,

Порою чувствую в священном страхе,

Что я — другой, скончавшийся{710}, который

Таким же шагом брел в таком же мраке.

Кто пишет это буквами моими

От многих «я» и от единой тени?

И так ли важно, чье он носит имя,

Когда всеобще бремя отчужденья?

Груссак ли, Борхес ли, в благоговенье

Слежу за этой зыбящейся мглою —

За миром, полускраденным золою,

Похожею на сон и на забвенье.

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Не удивительно, что резкой тенью,

В погожий день пролегшей от колонны,

Или водой реки, чей бег бессонный

Эфесца донимал как наважденье,

Мы мерим время: сходны с ним и роком

Дневная тень, что реет легче дыма,

И незаметный, но неумолимый

Маршрут, прокладываемый потоком.

Но сколько ими время вы ни мерьте,

Есть у пустынь материя другая,

Что, с твердостью воздушность сочетая,

Подходит мерить время в царстве смерти.

Отсюда — принадлежность аллегорий

С картинок, поминающих о каре:

Тот инструмент, что старый антикварий

Засунет в угол, где лежат в разоре

Побитый коник, выпавшие звенья

Цепи, тупая сабля, помутнелый

За годы телескоп, кальян и целый

Мир случая, и тлена, и забвенья.

Кто не замрет при виде той мензуры

Зловещей, что с косою сжата вместе

Десницею Господнего возмездья

И с Дюреровой нам грозит гравюры{711}?

Из конуса, который запрокинут,

Песок сквозь горло бережно сочится,

Пока, струясь, крупица за крупицей

Волною золотою не застынут.

Люблю смотреть, как струйкою сухою

Скользит песок, чтобы, почти в полете,

Воронкою помчать в круговороте

С поспешностью, уже совсем людскою.

Песчинки убегают в бесконечность,

Одни и те же, сколько б ни стекали:

Так за твоей отрадой и печалью

Покоится нетронутая вечность.

Я, по сравненью с этими часами,

Эфемерида. Без конца и края

Бежит песок, на миг не замирая,

Но вместе с ним мы убываем сами.

Все мировое время в струйке этой

Я вижу: череду веков за гранью,

Что в зеркалах таит воспоминанье,

И тех, что смыла колдовская Лета.

Огонь и дым, рассветы и закаты,

Рим, Карфаген, могила на могиле,

И Симон Маг, и те семь футов пыли{712},

Что сакс норвежцу обещал когда-то, —

Все промелькнет и струйкой неустанной

Бесчисленных песчинок поглотится,

И — времени случайная частица —

Как время, зыбкий, я за ними кану.

ЗЕРКАЛА

Я, всех зеркал бежавший от рожденья:

И ясной амальгамы, за которой —

Начала и концы того простора,

Где обитают только отраженья;

И призрачной воды, настолько схожей

С глубокой синевою небосклона,

То птицей на лету пересеченной,

То зарябившей от внезапной дрожи;

И лака, чья поверхность неживая

Туманится то мрамором, то розой,

Которые истаивают грезой,

По молчаливой глади проплывая, —