— Ты возражаешь против моего утверждения? — Антоний вперил в него взгляд.

— Я имею в виду, что это заявление сделано не в твоих интересах, а в интересах третьего лица.

— В интересах моего пасынка, находящегося под моей защитой. Я его родственник, опекун, заменивший погибшего отца. Как римлянин, я представляю в Риме его интересы. А кто еще должен этим заниматься?

— Но это не имеет отношения к завещанию, — настаивал явно обеспокоенный Планк.

— Ничего, пусть будет записано, как сказано. В конце концов, я надеюсь, что мое завещание никто не прочтет еще много лет. — Он улыбнулся. — Я собираюсь жить так же долго, как Варрон.

Варрону, старому историку, было уже восемьдесят два года, но он продолжал писать, хотя и заявлял, что «пора собирать багаж для последнего путешествия». Для перевозки этого «багажа» потребовался бы целый обоз мулов: ученый владел обширной библиотекой.

— В таком случае, господин, я предлагаю тебе отойти от политики, как сделал он, — холодно сказал Планк. — Общественная деятельность и долгая жизнь редко ходят рука об руку.

Антоний смерил его долгим взглядом.

— Спасибо тебе, Планк, — наконец ответил он и снова взялся за документ. — Теперь последнее. Я желаю, чтобы после моей смерти и подобающей похоронной процессии на Форуме мое тело перевезли в Александрию, дабы оно упокоилось рядом с моей женой, с которой я хочу иметь общую гробницу.

Все, включая меня, были потрясены настолько, что некоторое время не могли проронить ни звука.

— Будет исполнено, — наконец пробормотал Планк.

— Вы слышали все мои распоряжения, — сказал Антоний. — Теперь засвидетельствуйте мою печать и подпись на документах.

Они послушно выполнили это официальное требование.

— Копия завещания будет, как подобает, отдана на хранение в храм Весты. Я хочу иметь гарантию того, чтобы мою последнюю волю не постигла судьба завещания Цезаря и после моей смерти ни у кого не возникнет сомнений или вопросов относительно моих желаний.

— Да.

— Но вы должны поклясться, что до оглашения сохраните все в тайне.

— Да, клянемся.

Планк и Титий ушли, как только он их отпустил.

Когда они ушли, я повернулась к Антонию. Я была потрясена.

— Зачем ты это сделал? — спросила я.

— Неужели ты не хочешь, чтобы меня похоронили рядом с тобой?

Он принял насмешливый обиженный вид.

— Я имею в виду, зачем ты объявил обо всем Планку и Титию? Они непременно проболтаются.

— На что я и рассчитываю. Пусть Октавиан знает, что мы бросаем ему вызов. Конечно, завещание нельзя зачитывать публично, и весталки его из рук не выпустят, тут беспокоиться нечего. Но одних слухов хватит, чтобы заставить его поволноваться.

— А ты… ты правда хочешь, чтобы тебя похоронили здесь? Хочешь отказаться от фамильной гробницы в Риме?

— Ты ведь не можешь лежать там. Тебе предстоит упокоиться здесь, рядом с твоими царственными предками. А я не желаю разлучаться с тобой. Мне это и в жизни мало нравится, и после смерти не хочу.

Я прильнула к нему. Снаружи моросил холодный дождь. День был промозглый, как в склепе.

— Очень трогательно, — только и смогла сказать я.

— Через три месяца я отправлюсь в Армению, а оттуда в Парфию, чтобы закончить то, что начал в прошлом году. Я не могу уехать или вступить в битву, не уладив эти дела.

Еще одна война. Еще больше смертей. Я устала от этого, и у меня появились недобрые предчувствия. Долго ли судьба будет хранить Антония?

— На меня нападают, — с удивлением сказал Антоний, держа в руках толстое письмо из Рима. — Октавиан позволил себе публично высказаться против меня!

Он был ошеломлен.

— Ну и что?

Я потянулась за письмом, но Антоний не разжимал пальцев.

— Публично! В сенате! Он… ты знаешь, что он должен стать консулом в этом году, как я был в прошлом. Я тогда не мог остаться в Риме на положенный срок и «прослужил» лишь один день — первого января, и он поступил точно так же. Он торопится обратно в Иллирию. Но в единственный свой присутственный день он выступил в сенате и… Вот здесь, прочти сама!

Он порывисто протянул мне письмо. Его написал сенатор Марк Эмилий Скавр, один из римских сторонников Антония.

Триумвиру Марку Антонию, императору.

Приветствую, и да застанет тебя это письмо в добром здравии. Благороднейший Антоний, я должен сообщить тебе о том, что произошло вчера, в единственный день, когда твой коллега Гай Юлий Цезарь Октавий исполнял свои должностные обязанности в сенате. Он вернулся из Иллирии и, прихрамывая от военной раны в колене — он это всячески подчеркивал, кокетливо выставляя забинтованную ногу из-под складок тоги, — вышел на трибуну и обратился ко всем нам по вопросу «положения республики». При этом лицо у него покраснело, и выглядел он чрезвычайно рассерженным. Никогда прежде я не видел этого молодого человека в подобном состоянии. Правда, не исключено, что он лишь умело притворялся.

Конечно, он был в лавровом венке, право на постоянное ношение которого даровано Цезарю сенатом, и все время касался его (поскольку у него красивые руки). Он начал с нападения на тебя лично и на твои действия. Он обвинил тебя в том, что ты раздаешь римскую территорию, что категорически запрещено. Он денонсировал твои «александрийские дарения», как он назвал их, и сказал следующее: «Он назначил своих детей править над римскими землями, не исходя из их способностей или верности Риму — как могут они быть способными или лояльными, если им всего шесть лет? — и сделал их царями. Да, сделал своих детей царями! И что из этого следует, кто же он сам? Тоже царь! Уж во всяком случае, не римский консул! Дети римских консулов и полководцев не бывают царями и царицами. Он сошел с ума!»

Так и было заявлено. И еще: «Он должен ответить за самоуправство!»

Вместе с этим представлением закончилось и его консульство — он отбыл на границу, дабы покарать врагов Рима. Жди от него письма в скором времени.

Я обязан предупредить, что хотя у тебя немало сторонников, даже среди них многие пребывают в недоумении относительно твоих действий.

Твой верный друг М. Эмилий Скавр.

Я положила письмо.

— Что ж, теперь будем ждать письма от Октавиана?

Антоний выглядел удрученным.

— Не переживай из-за него, — сказала я. — Ясно, что это игра на публику.

По прошествии некоторого времени пришли сразу два послания: одно официальное, другое личное. В официальном Октавиан высокопарным языком осуждал проводимую Антонием политику и произведенные им назначения. В личном он перешел на насмешливый тон.

Мой дорогой зять!