— Великолепная программа. Благодарим от души, — отвечал Алексей, уже обожая эту милую и в то же время величественную женщину, которая была под стать имперской столице, ее соборам, дворцам и равелинам.

Гостиница «Европейская» предстала во всем старомодном великолепии. Хрустальная карусель дверей. Импозантные швейцары с седыми бакенбардами и золотыми галунами, напоминавшие камергеров и старых генералов. Парчовые обои изумрудного цвета с серебряными разводами. Бронзовое литье на лестницах. Витражи, полные горячего солнца. Двухкомнатный номер с высокими потолками был роскошен, с видом на янтарно-белый ампирный дворец, зеленую аллею, вдоль которой скользили, вспыхивая умытыми стеклами автомобили.

— Очень хочу, чтобы вам здесь понравилось, — Елизавета Петровна Королькова ввела гостей, кидая туманный взгляд в сторону спальной с широкой кроватью под шелковым балдахином. Повела царственной рукой вдоль гостиной, где на столике красного дерева стояла картина в золотой раме. Алексей и Марина одновременно ахнули — на картине были изображены они. Алексей сидит в ампирном кресле, а Марина стоит за его спиной, положив руки ему на плечи, на фоне полукруглого окна, за которым бьющие фонтаны Петергофа, дворец, залив с косым скользящим парусом. Картина была выполнена в старой классической манере — Левицкого или Боровиковского.

— Как вы успели? Когда?— наивно изумлялась Марина.— Ведь мы не позировали.

— Для нашего известного художника Андрея Андреевича Нащокина нет ничего невозможного, — отвечала Королькова, радуясь тому, что подарок пришелся по вкусу. — А вот здесь нечто от меня лично, — она указала на изящный деревянный ларец, лежащий перед картиной. Открыла, и на темно-синем бархате касались друг друга два обручальных кольца, с особым солнечным свечением.

— Боже, как мы вам благодарны! — Марина, не умея сдержать восторг, устремилась к Корольковой. Две женщины расцеловались, как подруги, — умудренная, щедрая, умеющая доставлять радость другим, и неопытная, наивная, не способная сдержать своего молодого восхищения.

— Ну вот, друзья мои, отдыхайте. У меня есть кое-какие дела в Смольном. А в час дня я приеду в Казанский собор на ваше торжество. — Она покинула номер, стараясь быть грациозной, хотя немолодые и усталые ноги выдавали в ней пожилую, воюющую со своим возрастом женщину.

— Как чудесно! Какая красота! — Марина кинулась спиной на кровать, отчего из-под нее во все стороны разбежались шелковые лучи. — Закажи завтрак, что-нибудь легкое. Омлет, фрукты. И пойдем скорее гулять.

Они позавтракали в номере. Полюбовались картиной, которую Марина назвала: «Великий князь и великая княгиня в день своего венчания». Померили обручальные кольца, оказавшиеся им впору. Сдали в вестибюле тяжелый, с набалдашником, ключ. Принимая ключ, портье низко поклонился. Их все знали, все любили, даже в мелочах старались сделать приятное. Сквозь стеклянные лопасти выскользнули из гостиницы в огромный, шумный город, благоухающий бульварами, близкой холодной рекой, морским ветром.

Петербург ошеломил его. Показался огромным, великолепным. То каменным и тяжеловесным. То лучистым, летучим. Поражал безукоризненной прямизной улиц с неповторимым разнообразием фасадов и украшений, колонн и шпилей. Вызывал то преклонение и восхищение, то внезапную нежность и обожание. Он не старался понять и охватить необъятность проспектов, непостижимость озаренных мостов и набережных. Лишь замирал, встречаясь с очередным дворцом или памятником. Она же летала среди колонн и площадей, словно город узнавал ее, возносил над ней золоченые шпили, склонялся головами белокаменных львов. Она трогала каменные выступы парапетов, как будто гладила загривки знакомых послушных животных. Прижималась лицом к узорным решеткам, словно целовала литые листья и кованые стебли. Говорила торопливо, без умолку, заставляя смотреть на очередной розовый или бирюзовый фасад, на высокий герб с поднявшимся на задние лапы барсом. Он чувствовал, как ей хорошо, сколько молодых и чудесных воспоминаний связано у нее с Петербургом, сколько влюбленности и одухотворенного счастья.

Ему казалось, что город строился по необычайному чертежу, линии которого расходятся не только вдоль и вширь, но и поднимаются ввысь, и в этой высоте вместо камней господствуют лучи, оттенки цвета, воздушные массы, продолжая на небесах архитектуру дворцов и храмов.

Во время прогулки, в разных местах города его охватывали переживания, остро и сладостно переносившие из эпохи в эпоху.

Вот они идут среди медово-желтых и нежно-белых колонн. Душа ликует от этого счастливого янтарного света. И мысли о Пушкине, о снеге, о легких каретах, о бальных нарядах и плюмажах. Он чувствует себя кавалером, готовым войти с мороза под чугунный навес крыльца, со звоном растворить парадную дверь, кинуть в руки лакею шубу с бобровым воротником. Устремиться в залу, где тесно от танцующих пар, офицерских мундиров, звенящих шпор.

Или они проходят вишнево-красный дворец с обилием колонн и капителей, кариатид и каменных ваз. «Растрелли», — говорит она. А у него мысль о Державине, о шитых серебром камзолах, белых париках. Парчовый, усыпанный жемчугом кринолин императрицы, ее стареющее, нарумяненное лицо, пухлая, в бриллиантах, протянутая для поцелуя рука.

Набережная Невы, сладкий холодный, ветер, солнечный плеск бесчисленных волн, туманная сталь мостов. Вдоль воды особняки, крепкие, тесно поставленные. Гранит, стрельчатые окна, мавританские витые колонны, мозаичные стены. Важные, насупленные и надменные, повторяющие характеры былых владельцев. Жилища дипломатов, министров. Посольства, масонские ложи, клубы. У каждого — свои приподнятые брови, презрительные складки у рта, поджатые губы, выпуклые, сквозь монокли глаза. Она рассказывала, кому принадлежали особняки. Этот — знаменитому ученому. А этот — известному поэту. Тот — прославленному генералу. Тот — владельцу пулеметного завода. А в этом, в стиле готики, жил банкир, разоблаченный как английский шпион. Она знала город, как знают свою собственную родословную, собирая ее по малому ответвлению. «А здесь жил кадет Набоков, от которого родился великий писатель».

Они погружались в кварталы доходных домов, облупленных, мрачных, со сквозняками в арках, с пахнущими тленом подворотнями. Мерещились неопрятные молодые чиновники и студенты, нищие старухи, шаткая тень идущего на задание бомбиста, курсистка, прячущая в муфте смертоносную бомбу. Казалось, сейчас появится в полукруглом проеме больной, с измученным лицом Достоевский, и отлегало от сердца, когда выбирались из мрачных теснин к какому-нибудь желтому, милому особняку.

Не уставая, она водила его по мостам, вдоль каналов с солнечными вензелями, с отражениями розовых, фиолетовых и зеленых фасадов. Каждое, дробясь и волнуясь, перетекало в соседнее. По этой разноцветной воде, распахивая ее до черной глубины, проносилась моторная лодка с длинноволосым красавцем, упоенно и пьяно улетавшим под арку моста.

Она то и дело читала стихи, всю ту же священную поэму, которую в разное время писали русские пророки. Голос ее был восторженный и патетичный, когда выходили на Марсово поле:

Лоскутья сих знамен победных.