Он закрыл глаза и попытался представить их лица.

Децим Брут, весь такой светлый и словно бы блеклый. Но, приглядевшись, обнаруживаешь холодные умные глаза и волевой сильный рот человека, с которым нельзя не считаться. Против лишь то, что его мать слыла fellatrix. Да, все Семпронии Тудитани известны распутством, и о Дециме Бруте он тоже слыхал кое-что.

У Гая Октавия александровское лицо. Немного женское, слишком изящное. Слишком длинные для мужчины волосы, которые он отрастил, чтобы прикрыть торчащие уши. Но глаза проницательные, рот с подбородком сильные, волевые. Против него только астма.

Цезарь, Цезарь, решай же, решай!

Что говорил Луций? Что-то довольно дельное. Вроде того, что удача Цезаря накрепко связана с самим Цезарем, что она — это все, во что Цезарю надо верить.

— Пусть решит жребий! — сказал он по-гречески второй раз в жизни.

Первый раз он произнес эти слова, когда переходил Рубикон.

Цезарь придвинул к себе лист бумаги, обмакнул тростниковое перо в чернильницу и стал писать.

Перед тем как укрыться в Общественном доме, чтобы заняться приготовлениями к своему триумфу за победу над Дальней Испанией, Цезарь выехал из города повидать Клеопатру, которая была от радости вне себя.

— Моя дорогая девочка, я уделял тебе мало внимания! — сказал он ей сочувственно после ночи любви, опять не давшей ей шанса выносить сестру или брата для Цезариона.

В ее глазах блеснул испуг.

— Неужели я так много жаловалась в письмах? — спросила она с волнением. — Я старалась не беспокоить тебя.

— Ты меня вовсе не беспокоила, — сказал он, целуя ей руку. — Ты же знаешь, у меня есть другие источники информации помимо твоих писем. Тебя тут неплохо поддерживали.

— Сервилия? — тут же спросила она.

— Сервилия, — подтвердил он.

— Ты не сердишься, что я подружилась с ней?

— А почему я должен сердиться? — Его лицо осветила улыбка. — Это очень умный поступок с твоей стороны.

— Я думаю, она расположена ко мне.

— Только не это. Она враждует со всеми. Но ты нравишься ей, и она определенно за то, чтобы меня больше интересовали иноземные царицы, чем римлянки.

— Например, царица Мавретании Эвноя? — серьезно спросила она.

Цезарь расхохотался.

— Как я люблю эти сплетни! Интересно, каким образом я мог бы с ней переспать? Я даже не доехал до Гадеса, не говоря уже о том, чтобы пересечь пролив и погостить у Богуда.

— Вообще-то я сама так подумала. — Она нахмурилась, взяла его за руку. — Цезарь, я тут все пытаюсь кое-что выяснить для себя.

— Что же?

— Ты очень скрытный человек, и это сказывается во многом. Я никак не могу уловить, когда ты извергаешься, когда у тебя наступает… patratio. — Она выглядела смущенной, но решившейся. — Я родила Цезариона, а потому уверена, что ты на это способен, но было бы хорошо, если бы я знала когда.

— Это, моя дорогая, — протянул он, — дало бы тебе слишком много власти.

— Опять твое вечное недоверие! — вскричала она.

Разговор мог закончиться ссорой, но Цезарион спас день. Он вбежал, широко раскинув ручонки.

— Папа!

Цезарь схватил сына, подбросил вверх под довольный визг. Поцеловал, прижал к груди.

— Мать, он растет быстрее, чем сорняк.

— Ты прав. Я ничего не вижу в нем от себя, за что неустанно благодарю Исиду.

— Но мне очень нравится, как ты выглядишь, фараон, и я люблю тебя, даже при всей своей скрытности, — сказал Цезарь с лукавой усмешкой.

Вздохнув, она решила переменить тему.

— Когда ты планируешь пойти на парфян?

— Папа, можно я пойду с тобой твоим контуберналом?

— Не в этот раз, сынок. Твоя обязанность — защищать маму. — Он погладил ребенка по спине, глядя на Клеопатру. — В следующем году, через три дня после мартовских ид. В любом случае пора тебе подумать о возвращении домой, в Александрию.

— В Александрии нам будет даже проще встречаться, — сказала она.

— Конечно.

— Но я останусь здесь, пока ты не уедешь. Давай отметим начало твоего полугодичного пребывания в Риме. Я уже немного освоилась тут и даже сошлась кое с кем помимо Сервилии. Планы такие, — с радостным простодушием продолжала она. — Сначала Филострат прочтет наставление, потом мы послушаем твоего любимого певца Марка Тигеллия Гермогена. Ну скажи, что мы сможем устроить праздник!

— С удовольствием.

Все еще держа на руках Цезариона, он вышел на колоннаду и оглядел причудливо сформированный сад, восхитительное творение Гая Матия.

— Я рад, любовь моя, что ты не построила стену. Это разбило бы Матию сердце.

— Вот странность, — озадаченно сказала она. — Местная чернь весьма нам досаждала. А когда я собралась строить стену, они все исчезли. Я так боялась за нашего сына! Это, наверное, Сервилия сказала тебе, потому что я никому больше не жаловалась, клянусь.

— Да, это она мне сказала. Однако больше бояться некого. Местных переместили. — Он улыбнулся, но не очень-то весело. — Я сослал их во владения Аттика, в Бутрот. Пусть для разнообразия отрезают носы и уши его скоту.

Поскольку Аттик нравился Клеопатре, она испуганно посмотрела на Цезаря.

— А это справедливо?

— В высшей степени, — ответил он. — Они с Цицероном пытались говорить со мной по поводу этой колонии для неимущих. Но бедноту давно погрузили на корабли. Сейчас, конечно, они уже на месте.

— И что ты сказал Аттику?

— Что мигранты думают, будто останутся в Бутроте, но их перевезут дальше, — сказал Цезарь, взъерошив волосы Цезариона.

— А на самом деле?

— Они останутся в Бутроте. В следующем месяце я пошлю туда еще две тысячи колонистов. Аттику это весьма не понравится.

— Тебя так задел «Катон» Цицерона?

— Очень, — сурово ответил Цезарь.

Испанский триумф провели пятого октября. Первому классу это мероприятие не понравилось, остальной Рим был в восторге. Цезарь и не пытался хоть как-то прикрыть то обстоятельство, что он разбил не испанцев, а римлян, хотя празднование обошлось без демонстрации головы Гнея Помпея. Когда он проходил по Нижнему Форуму мимо своей новой ростры, все магистраты, сидящие там, встали в честь триумфатора — кроме Луция Понтия Аквилы, который наконец нашел способ выказать свой протест как плебейский трибун. Жест Аквилы очень рассердил Цезаря, как и угощение, поданное в храме Юпитера Наилучшего Величайшего после парада. Скудное и не отвечающее моменту — таков был его приговор. В другой, благоприятный по религиозным соображениям день он еще раз выставил угощение, уже за свой счет, но Понтию Аквиле велели там не появляться. Таким образом Цезарь дал ясно понять, что любовник Сервилии может больше не рассчитывать на дальнейшее продвижение.