872

Права, которые человек себе присваивает, прямо соотносятся с обязанностями, которые он на себя возлагает, с задачами, которые он чувствует себе по плечу. Большинство людей не имеет права на существование, они только несчастье для людей высших.

873

Превратное понимание эгоизма, со стороны заурядных натур, которые ведать не ведают о жажде покорения и ненасытности большой любви, равно как не ведают и об изливающихся чувствах силы, которые одолевают, влекут к себе, льнут к сердцу — о тяге художника к своему материалу. Или хотя бы просто о жажде деятельности, которая ищет себе поприща. — В обычном «эгоизме» как раз «не-эго», некое «глубокое среднее», родовой человек взыскует самосохранения — оно-то и возмущает, когда его подмечают более редкие, более тонкие и менее заурядные люди. Ибо они рассуждают так: «Мы — более благородные! В сохранении нас куда больше смысла, чем в сохранении этой скотины!»

874

Вырождение правителей и правящих сословий учинило в истории больше всего безобразий! Без римских кесарей и римского общества не пришло бы к господству безумие христианства.

Когда маленького человека начинают одолевать сомнения, — а вправду ли бывают высшие люди, — вот тут-то и подстерегает опасность! А кончается дело тем, что и у маленьких, покорных, скудоумных, оказывается, тоже есть добродетели и что перед богом все люди равны, что есть non plus ultra глупости, какая только бывает на свете! А в итоге высшие люди сами начинают подлаживаться под добродетельные мерки рабов, — считать себя «гордыми» и т .д., а все свои действительно высшие свойства считать чем-то недостойным!

— Когда на вершине власти восседали Нерон или Каракалла{417}, возникала парадоксия: самый низкий человек оказывался ценнее, чем тот, на самом верху! Вот так и проложил себе дорогу образ бога, как можно более далёкий от образа правителя, — бог, распятый на кресте!

875

Высший человек и стадный человек. Когда великих людей в настоящем недостаёт, из великих людей прошлого делают полубогов или просто богов: прорыв религии есть доказательство того, что человек в человеке уже не находит радости («и в женщине тоже нет» — говоря словами Гамлета{418}). Или: многих людей собирают в одну кучу под видом парламента и ждут, чтобы они тут же начали действовать тиранически.

Между тем «тиранство» есть дело и поприще великих людей: это на их фоне более мелкие делаются глупыми.

876

Наилучший пример тому, сколь далеко заходит неспособность иного плебейского агитатора толпы уяснить себе понятие «высшей натуры», даёт Бокль{419}. Мнение, против которого он так страстно сражается, — что «великие люди», одиночки, князья, государственные мужи, гении, полководцы суть рычаги и причины всех больших движений, — на самом деле инстинктивно понято им превратно в том плане, как если бы оно утверждало, будто всё существенное и ценное в таком «высшем человеке» именно и заключается в его способности приводить в движение массы, короче, в его воздействии... Но «высшая натура» великого человека заключается просто в его «инако-бытии», в том, какой он непосредственно, во внушаемом им чувстве ранга и дистанции, — а не в каком-то там воздействии, пусть от него хоть весь земной шар сотрясётся.

877

Революция проложила дорогу Наполеону: в этом её оправдание. Сходную цену приходится желать анархистскому обвалу всей нашей цивилизации. Наполеон проложил дорогу национализму: это оговорка не в его пользу.

Ценность человека (отрешаясь от дешёвых критериев моральности и аморальности, ибо этими понятиями ценность человека даже не затрагивается) заключается не в его полезности: ибо он продолжал бы существовать, даже если вокруг него никого бы не было, кому бы он мог принести пользу. И почему не предположить, что от человека, стоящего во главе всего рода человеческого, будут исходить как раз самые вредоносные воздействия: он так высоко, настолько подавляет, что всё вокруг просто гибнет от зависти.

878

Определять ценность человека по тому, чем он другим людям полезен или вреден или во что он им обходится, — это значит ничуть не больше и не меньше, чем оценивать произведение искусства по тем воздействиям, которые оно оказывает. Но этим мы к ценности человека в сравнении его с другими людьми даже не прикоснёмся. «Моральная оценка», покуда она есть оценка социальная, измеряет человека исключительно по его воздействиям. Человек со своим собственным вкусом на языке, окутанный и спрятанный своим одиночеством, человек сам по себе, непосредственно, несообщаемо{420} — человек непредсказуемый и неисчислимый, то есть человек высшей, во всяком случае, иной породы: как вы хотите его оценивать, когда вы не можете его знать, не можете сравнить?

Моральная оценка повлекла за собой величайшую тупость суждения: человека как такового недооценивают, почти не замечают, ценность его почти отрицается.

Весь итог наивной телеологии: ценность человека — только относительно других людей.

879

Примат морального ставит человеческий дух весьма низко в иерархии рангов: тем самым человек лишается инстинкта особого права, суждения a parte[229], чувства свободы, свойственного творческим натурам, «детям бога» (или дьявола). И не важно, проповедует ли он господствующую мораль или определяет своей идеал в сфере критики господствующей морали — он тем самым уже относится к стаду, пусть даже как самая неотъемлемая его часть, как «пастырь»...

880

Замена морали волей к нашей цели{421}, а следовательно — и к средствам для этой цели.

881

К иерархии ценностей. — Что в типичном человеке посредственно? Что он не признаёт за оборотной стороной вещей её необходимость; что он борется с недостатками, словно без них можно обойтись; что вместе с одним он не хочет принять и другое, — что он типичный характер некоей вещи, или состояния, эпохи, личности норовит замутить и подровнять, признавая и одобряя за объектом только часть его свойств, другие же желая упразднить.

«Желательное» для посредственности — это как раз то, с чем мы, другие, боремся — с пониманием идеала как чего-то, в чём не должно оставаться ничего вредного, злого, опасного, сомнительного, уничтожающего. Наш взгляд на это прямо противоположный: с каждым приростом человека неизбежно прирастает и его оборотная сторона, так что высший человек, если предположить, что такое понятие допустимо, будет таким, чтобы сильнее всего являть собою противоречивый характер сущего, а не прославление и одно только оправдание его... Обычные люди способны представлять собою лишь очень маленький клочок, уголок этого природного характера: они немедленно сойдут на нет, как только начнёт возрастать многообразие элементов и острота противоречий, то есть когда появятся предпосылки для величия человека.