– Хорошо бы прихватить, никого нет… – слышу обрывок разговора. Как молния, выхватил я руку с браунингом из-за груди кителя и щелкнул затвором.

– Тише, не говори! – раздался другой голос из тройки, и мы прошли мимо друг друга, внимательно следя за малейшим движением.

Вот в такой-то обстановке и портились нервы. Однако ко всему люди привыкают. Привыкли и мы жить на вулкане, или, правильнее сказать, в осином гнезде. Если приходила нам мысль повеселиться, – то веселились вовсю, забывая все на свете. Развлечения после опасностей караулов были вдвойне приятнее. В эту зиму мы устроили у себя в собрании бал… У командира были две великовозрастные дочки. Нет, – говорится, – худа без добра.

Съехалось к нам народу много, и мы поужинали и потанцевали на славу. Особенно отличался Максимович. Он лихо танцевал мазурку, но так, как никто не танцует. Согнувшись в дугу, он долго на месте выделывал ногами какие-то замысловатые штуки, потом распрямлялся и несся вперед. Кажется, безобразно, а у него выходило очень красиво. Да и сам Максимович был плотный, очень сильный мужчина, из таких, что нравятся женщинам. Из виленской бригады он привез с собою первую красавицу, даму, которая бросила для него мужа. Впоследствии муж дал ей развод и она вышла замуж за Максимовича.

Любовь сделала эту женщину еще красивее, хотя жилось им и не легко первое время. Родственники прекратили Максимовичу материальную помощь, а общество наших дам не принимало их. Только мы, холостежь, частенько захаживали к ним.

Кроме Максимовичей и Поповых, я не бывал ни у кого. Иногда вместе со своими квартирохозяевами ходил в театр, раза два были все на фуникулере, наверху Давыдовой горы. Хороший там воздух и замечательный ресторан. Бывали мы и в садах, но все же не часто; больше любили сидеть дома. Даже на охоту за эту зиму я почти не ездил. Раза три всего и выбрался на озера с батальонным барабанщиком.

Наряды отнимали время, карты и вино – желание рано вставать. И я погрязал в нездоровой жизни. Снова стал много пить вина. Так много, что даже бывал рад нарядам, которые поневоле заставляли быть трезвым. Странное у меня было здоровье: после выпивки я всегда долго мучился кацен-ямером, а стоило побыть без вина только один день и так тянуло выпить, что не хватало сил сопротивляться. Потому я и не уходил от Янкевских. Там день и ночь лилось вино.

Сам Попов, человек всеми глубокоуважаемый, выдающийся офицер и работник, как только наступал вечер, не мог обойтись без карт и вина. Не читали ничего, даже газеты едва пробегали. Только работали целый день, а вечером пили, сколько влезет, и сидели за зеленым столом.

У Попова мы познакомились с командиром четвертого стрелкового полка, полковником генерального штаба Ранцевым. Вот пил-то! Как бочка, и ничем не интересовался, кроме своих стрелков. Зато и крепок же был славный четвертый Кавказский стрелковый, крепче его не было другой воинской части на всем Кавказе.

Очень незаурядный человек был еще штабс-капитан Пашин. Любимец солдат, пьяница, каких мало, холостяк. Про него рассказывали такой случай. Вышел он из ресторана, плотно покушавши и здорово выпив. Пошатывался даже. Нищий у входа протянул ему руку, но Пашин не обратил на него внимания и сел в фаэтон.

– И это человек! – с укором проговорил нищий. – Сам вкусно поел и выпил, а нищему в копейке отказывает… Стыдись, офицер!

Как пружиной подкинуло Пашина. Он соскочил с фаэтона.

– Прости, пожалуйста, я не заметил тебя, – обратился он мягко к нищему. – Я виноват. Бог дал мне много всего, а я забыл ближнего. Прости и возьми. – Он вынул бумажник, в котором лежало все полученное утром жалованье, и бросил его в руке нищему.

– Пошел! – крикнул Пашин извозчику, вскочив снова в коляску.

Нищий ошалел от неожиданности. Он оказался тоже порядочным человеком и бросился вдогонку за фаэтоном. Но чудной штабс-капитан уже скрылся.

– Что ты сделал? – попенял собутыльник Пашина. – Зачем отдал все жалованье нищему?

– Молчи, молчи! – закричал Пашин. – И никому не говори об этом… Слышишь, никому. – Однако собутыльник был так сильно возмущен Пашиным, что рассказал всем об этом случае.

– Чего там нищий! – говорили солдаты. – Пашин никогда никому еще не отказывал в деньгах. Не было случая, чтобы он отказал солдату. Стрелки считают его блаженным и ни один не осмелится попросить попусту. Только если уже действительно нужно, если горе пришло, – тогда стрелки говорят: иди к штабс-капитану Пашину и скажи прямо, зачем нужно. Никогда не откажет. Сам займет, а тебе даст!

Еще у них в четвертом стрелковом полку выделялся один прапорщик запаса, грузин. Был он маленького роста, лет под сорок, совсем лысый и рябой. Пьяница притом ужасный. Ко всему, он обладал удивительным свойством: кого бы он ни ударил по уху, – тот обязательно падал на пол врастяжку. Прапорщик давно мог уйти со службы, но оставался, чтобы задушить революцию, – как любил выражаться он сам.

В такой среде протекала моя жизнь, и я не чувствовал особого гнета от выпивки. Люди, среди которых я жил, мне нравились. Они открыто и смело говорили, что служат Вере, Царю и Отечеству. Они исповедывали то же, что и для меня с детства и по наследству составляло самое главное.

Конец зимы 1907–1908 гг. и весна ознаменовались такими скандалами, бунтами, забастовками. набегами разбойников и террористическими выступлениями партии эсеров, что войска положительно выматывались.

Революционное безумие охватило весь Кавказ. Пришлось властям послать из Тифлиса в провинцию для борьбы с разбойниками особый отряд, – в составе стрелковой бригады, казаков и от нас взвод сапер под командой Молчанова. Четвертый стрелковый полк, кроме того, был командирован на усмирение в Баку.

В Метехский замок – главная тюрьма Тифлиса – революционеры ухитрились бросить несколько бомб, перебить и переранить часть военного караула. Воспользовавшись наступившей вслед за тем суматохой, часть арестантов бежала. Нападение с бомбами на Метехский замок всполошило наш гарнизон. Мы стали серьезно опасаться выходок революционеров и держались все время начеку. С уменьшением гарнизона, – из-за посылки войск на усмирение, – наряды участились. Теперь приходилось каждую неделю нести службу в городском карауле.

Помню особенно тревожную ночь на Авлабаре, в карауле у государственного банка. Меня предупредили, что в банке лежит много миллионов и в эту ночь, якобы, готовится нападение, чтобы завладеть ими. Мой караул усилили двенадцатью человеками. Я разделил его на три части, чтобы не держать людей вместе и не подвергать их опасности быть оглушенными одной бомбой. К счастью, нападение не состоялось, но и пережить даже ожидание его не желаю никому.

Второй раз также памятный достался мне караул в Метехе. В тот день привезли партию политических арестантов из других тюрем Кавказа. Уже с утра по улицам был расставлен усиленный наряд полиции, казачьих разъездов и патрулей. Арестованных побоялись везти, чтобы бомбами не напугали лошадей. Их, закованных в тяжелые кандалы, связанных по несколько человек вместе, вели пешком под конвоем трех сплошных колец из жандармов, солдат и казаков. Около тюрьмы были всюду расставлены заставы против возможного покушения отбить арестантов.