Впервые я оказался на Хофгассе, на которой Стефан Цвейг провел юность, и еще и сегодня вижу себя идущим по аллеям одного из самых больших и красивых парковых ансамблей Вены (Центрального кладбища), чтобы на обширном еврейском участке найти могилу матери Стефана Цвейга; вижу себя стоящим перед Бургтеатром, с грустью вспоминая умершего тем временем славного моего учителя Олега Вейцмана и фотографию последнего года войны, на которой запечатлен молодой красивый майор Олег Вейцман перед пострадавшим от бомбежек зданием знаменитого театра. Разительными для меня оказались настроение и ощущение дежавю в кафе на Рингштрассе или на Штефансплац; моя осведомленность о местах, манере поведения людей, атмосфере города; моя неотчетливая, нечленораздельная связь и сродство с ним, которыми снабдили меня за долгие годы книги Стефана Цвейга, Йозефа Рота и Франца Верфеля. Разве когда-то из своего далека я не проводил сравнения между старым Санкт-Петербургом и гораздо более старой Веной? И разве тогда мне не доводилось обнаруживать следы общих традиций в архитектуре, литературной жизни и музыке?

Слишком много впечатлений довелось мне испытать в те несколько недель, чтобы все эти сравнения поточнее перепроверить на месте. Но они показались мне не безрассудными и не безосновательными уже после первых мимолетных впечатлений от Вены. И было еще нечто, что произвело на меня глубокое впечатление и что, собственно говоря, должно было быть отмечено мною на самом первом, особом месте. Это были люди, с которыми я встречался и которые принимали участие во мне с первого до последнего дня моего пребывания в Вене: буквально трогательно заботились обо мне, да так (как выяснилось со временем), что забота их вышла далеко за рамки моего краткого пребывания в Вене, которое они мне обеспечили.

Слишком быстро пробежавшие недели в Вене показались мне безмятежным отпуском от суетной и тревожной жизни, которую я оставил в Ленинграде и в которую должен был и хотел возвратиться, потому что, кроме многочисленных личных связующих нитей, меня держал сам город; и покинуть его навсегда, несмотря на все то, что со мной там происходило и еще могло произойти, было для меня невообразимо и жутко. Но разве то, что я пережил до поездки в Вену и теперь снова переживал после возвращения из нее, не было явным жутким кошмаром?

Стоило лишь пройти по Невскому или включить телевизор. Никогда со времен моего детства в средствах массовой информации не говорили так много о евреях и еврействе. Вот на экране телевизора промелькнули фигуры двух молодых людей, которые перед Смольным держали над головой самодельный плакат: «Мы хотим в Израиль». И в то же время по радио в двенадцать, два и пять повторялись не блещущие новизной известия о выехавших в Израиль советских евреях, которые получили там работу за счет выгнанных на улицу палестинцев. После подобных пропагандистских репортажей ленинградскому слушателю, самому не имевшему возможности за свои жалкие рубли купить достаточно еды, спокойно можно было отправляться спать, удовлетворенно думая о том, что его, слава богу, с работы никто не гонит.

Гласность была тем новым ослепительно-ярким понятием, которым себя украсила перестройка. Средствам массовой информации (прежде всего Ленинградскому телевидению) была предоставлена бо́льшая свобода в освещении событий; но эта мнимая свобода выгодна была в первую очередь заслуженным, видавшим виды силам, лишь делавшим вид, что они готовы к реформам, – силам, в чьих укоренившихся предубеждениях по отношению к евреям едва ли что-либо изменилось. Вот, к примеру, разговаривают – словно нет в стране более актуальной проблемы, чем туризм, – на радио два руководителя турбюро, обмениваются опытом. Один из Ленинграда, другая (дама) – из Средней Азии, из Бухары. И как бы невзначай разговор заходит о выезжающих евреях, которые вывозят с собой в Израиль национальные ценности страны – этакая распродажа культурно-исторического достояния государства. Организатор этой славной беседы – диктор Ленинградского радио – им совсем не возражает и не требует никаких доказательств подобных утверждений, хотя каждый знал, какому строгому контролю и унижениям подвергались отъезжающие и сколько всего им приходилось оставлять в стране. Лишь единицам удавалось хоть что-то переправить через границу (золотые коронки, колечко или брошь), чтобы хоть что-то иметь для начала. Крохи эти погоды не делали. Своих детей (детей? пасынков!) Советский Союз на волю отпускал обобранными до нитки.

Под бесподобную эту радиобеседу двух замечательных специалистов по туризму в голове у меня крутился надоедливый вопрос: что это – цитата из моего перевода цвейговского «Вчерашнего мира» или таков мир сегодняшний? «Те, кто покинул Германию и Австрию первыми, еще смогли спасти свою одежду, свои чемоданы, свои мелкие домашние вещи, а некоторые даже немного денег. Но чем дольше кто-то продолжал верить в Германию, чем труднее он разлучался со своей любимой родиной, тем жестче была кара. Сначала у евреев отняли их профессии, им запретили посещать театры, кино, музеи, а ученым – пользоваться библиотеками. Они оставались из верности или из-за инертности, из-за трусости или из-за гордости. Лучше уж быть униженным на родине, чем попрошайкой унижаться на чужбине. <…> Они были лишены всякого права, над ними чинилось всякое душевное, всякое телесное насилие с азартным вожделением. И для каждого еврея старая русская пословица вдруг стала ужасной правдой: „От сумы да от тюрьмы не зарекайся“. <…> …ограбленного, в одном-единственном костюме и с десятью марками в кармане, его выталкивали из страны, не спрашивая куда». Это цитата из Стефана Цвейга.

Или на экране телевизора появлялось вдруг сытое лицо начальника ленинградского КГБ, который снизошел до разговора с трудящимися города и на вопрос – случайный вопрос случайного трудящегося – снисходительно и мягко разъяснял: «Вот сейчас много говорят о евреях. Но почему? Разве с кем-нибудь из евреев или евреек что-то случилось? Кто-нибудь что-нибудь сделал им плохое? Или, скажем, кого-то из них убили? Ничего подобного не случилось!»

Я сидел перед экраном телевизора, смотрел в глаза самодовольного начальника, и меня охватывало недоброе чувство. Я думал о растущем числе осквернений могил на еврейских кладбищах Ленинграда и думал о пьяных подонках, кричавших под моими окнами: «Жиды, убирайтесь в свой сраный Израиль!» А потом они еще швырнули камень в окно, и хотя разбили только форточку, но чего только не начиналось в прошлом – здесь и в других местах – с разбитого окна! Более агрессивная форма антисемитизма, чем до того, стала расползаться в обществе: медленно, как бы на пробу, откуда ни возьмись стала вырисовываться в газетах и журналах, в радио– и телевизионных передачах и становилась все более заметной на улицах и площадях города. При желании еще можно было этого не замечать, не попадаться на глаза чернорубашечникам из общества «Память». Но делать вид, будто не слышишь их оголтелых призывов разобраться с евреями, было уже невозможно.

Призывы эти часто находили весьма благодатную почву, на которой прорастали затем диковинные цветочки. В Ленинграде какое-то время курсировал язвительный слушок: якобы из-за финансовых трудностей в России закрыли довольно много психиатрических лечебниц и пациентов всех выпустили на волю; и вот это, дескать, и были те самые психи, которые на улицах и площадях горлопанили свои антисемитские призывы.