— Он вовсе и не вояка, — уточнил я, — и никаких преступлений не совершал.

— Да нам-то, какое, собственно, дело, — отмахнулся полковник от моих слов. — У нас есть определенные обязательства перед вьетнамскими товарищами, и я намерен строго их придерживаться. В конце концов, вся наша деятельность слишком зависит от их расположения и содействия.

— А они и вовсе все скопом зависят от нашей помощи, — запротестовал я, — так что еще неизвестно, кто от кого больше зависит.

— Ты что же, — удивился он, — неужели пытаешься выгородить своего пленного? Выходит, поверил всем тем басням, которыми он тебя кормил? Откуда ты вообще знаешь, что он из себя представляет? Может, он в свое оправдание на ходу сочинил жалостливую историйку и тебе, дурачку, ее задвинул, чтобы ты его в лесу не бросил.

Я совсем было хотел обидеться на «дурачка», но следующей фразой полковник перевел мое внимание в совершенно иное русло.

— Ты же давеча говорил, что вытаскивал не только его, но и какую-то медсестру. Или я неправильно информирован?

— Правильно, — закивал я, — действительно медсестру. Она была из того самого отряда ополчения, который придали нам на подмогу. Звали ее Лау Линь. Нельзя ли, кстати, как-то узнать о ее самочувствии? В женские палаты в госпитале меня не пустили… Может быть, ваш авторитет как-то поможет?

— Лау Линь? — повторил Пал Палыч, непроизвольно улыбаясь в ответ на мою незамысловатую лесть. — А фамилию ее ты, случаем, не знаешь?

— Сунь, — не сразу вспоминаю я. — Да, кажется, Сунь. Она тоже может много полезного рассказать, — добавляю я, — для составления более полной картины произошедшего.

Вздохнув, полковник все же взялся за трубку телефона. По-вьетнамски он говорил хотя и с запинками, но громко и уверенно. Ведь телефонистка на коммутаторе сразу должна была понять, что с ней разговаривает высокий начальник, и поэтому она просто обязана соединить его с требуемым абонентом безо всяких проволочек и отговорок. Но в данном случае все не так просто. Прямой связи, как я скоро догадался, с госпиталем нет и пришлось дозваниваться через несколько телефонных коммутаторов. Какое-то время Пал Палыч сидел в ожидании, держа трубку у уха. В основном, он для себя все уже выяснил и выполнял мою маленькую просьбу исключительно по доброте душевной.

Наконец происходит долгожданное соединение, и он несколько оживляется. Слышу, как он два раза повторяет имя моей подружки, выслушивает ответ, потом озадаченно кашляет, благодарит и вешает трубку. Какое-то время столь внимательно рассматривает инкрустацию на столешнице, что у меня неожиданно начинают ныть зубы. Потом поднимает взгляд на меня.

— Эту твою Сунь Лау Линь, — неуверенно растягивая слова, произносит он, — вчера, оказывается, похоронили. Так что, дружочек, не выжила она. Врач сказал, если бы хоть на день пораньше…

Что он там говорил еще, я уже не слушал и не слышал. Просто дождавшись, когда Пал Палыч замолкнет, я поднялся, механически попросил разрешения выйти и, даже не дожидаясь ответа, выскочил из землянки.

Куда в тот момент вели меня ноги, я толком не понимал и только медленно брел вперед, то и дело яростно ломая ветки, будто специально лезущие в почему-то плохо видящие глаза. Хотелось завыть волком от такой вопиющей несправедливости. Почему, ну почему именно нам встретился этот дурацкий американец? Почему мы не прошли мимо его парашюта? Зачем он вообще обстрелял нас с Лау Линь? Чего ему в лесу-то спокойно не сиделось?

Но все вопросы так и оставались без ответа. Вскоре я вспомнил и о том, что ничего не знаю о судьбе всех своих однополчан, и мне стало совсем тошно. Едва лишь я представлял себе, что и они тоже погибли из-за придуманной мной авантюры, как мне становилось просто физически нехорошо. Впору было бы заплакать, но слезы не шли и только тупая боль пополам со злостью растеклась по моей груди. «Что ж, — решил я, — если судьбой мне не дано будет вернуться в нашу группу, то я попрошу полковника пристроить меня на какой-нибудь зенитной батарее поближе к Хайфону. Там что ни день, то налет и, может быть, мне посчастливится хоть там отомстить за близких людей».

Хотелось совершить что-то такое, чтобы каким-либо образом снять с души боль, и я не придумал ничего лучшего, кроме как вдрызг напиться. Не имея практически никакого опыта в данном вопросе, я поступил весьма и весьма опрометчиво, если не сказать глупо. Вернувшись в подземную деревню (благо, всю дорогу я ломал попадающиеся по дороге ветки), отыскал свою конурку и принялся в одиночку глушить горе водкой. Хватило меня только на половину бутылки дешевой рисовой водки, после чего в голове начался полный хаос. Вместо того, чтобы хоть как-то успокоиться, я разъярился еще больше и возомнил себе, что уж с кем, с кем, а с раненым мною радистом я посчитаться просто обязан. Так сказать, для разминки. И смех и грех. Вооружившись, за неимением никакого другого оружия, перочинным ножиком, я направился искать виновника смерти Лау Линь.

Планы на его счет у меня были самые жестокие, но осуществить мне их так и не дали. Забредя поначалу в помещение, занимаемое вьетнамскими переводчицами (прямо вот так, с ножом наизготовку), я произвел такой фурор, что через минуту на их отчаянные крики сбежалось не менее половины обитателей военного городка. Меня крепко взяли за руки, и как я не брыкался, быстренько препроводили в огороженный сетчатой проволокой пустовавший вольер для собак, где и заперли. Там валялся лишь кусок старого грязного брезента, который и послужил мне в ту ночь и матрасом, и одеялом. Провалившись поначалу в спасительное забытье, я спал крайне беспокойно и измученный ночными кошмарами вскочил рано, едва забрезжил рассвет. Уже можно было различить что-то вокруг себя, и я с немалым удивлением ощупал окружающую меня сетку. Посмотрел под ноги, задрал голову вверх. Словно впервые вдохнул «благоухающие» вокруг запахи и прислушался к окружающим звукам. Но, кроме жалобного поскуливания псов в соседней клетке, да мерных шагов прохаживающегося в отдалении часового, не было слышно ровным счетом ничего.

«Достойное завершение поездки, — невесело подумал я, — нечего сказать. После всего того, что нашей группой было сделано нужного и полезного, меня запросто засунули в какое-то собачье дерьмо! Ну и что с того, что малость выпил? Так ведь не убил никого. За что в клетку? Вот тебе и вся благодарность Родины. И поделом мне, — постепенно перешел я на самокритику, — нечего было выбиваться из общего ряда. Сидел бы сейчас спокойненько на смене или спал бы в теплой койке».

Выражая свой гнев, я яростно подергал поржавевшую сетку и, повернувшись в сторону слабо дующего ветерка, остался стоять, не решаясь более опуститься в дурно пахнущее месиво. Перед моими глазами словно в немом фильме проходили все те, с кем меня столкнула судьба за последние месяцы. Вот наши первые проводники: Нгуен Винь и Кинь До. Вот администратор гостиницы, где мы жили в течение нескольких относительно спокойных дней. Вот кузнец, починяющий карбюратор нашего генератора. Прикрытые брезентом убитые зенитчики, дневальный в казарме строительных рабочих с тарелкой риса в руках, Лау Линь… Тоскливая боль затопила все мое существо, едва я ощутил, как словно бы ее теплая рука скользнула по моей шее. Вот и ее смела некая железная метла, метущая всех подряд без разбора и пощады. И так ли виноват Юджин Блейкмор в ее столь нелепой смерти? Стрелял-то он в меня! А почему стрелял? Надо думать, боялся, что мы сами его найдем и уничтожим. Он наверняка видел, что наши соратники сделали со спасательной экспедицией. (Вертолет же не сам по себе сгорел на болоте.) И вот он, оставшись в джунглях совершенно один, лишь с севшей рацией и пистолетом, тоже превратился в затравленного зверька, палящего во все, что, по его мнению, представляло опасность.