— Не сердитесь, — сказал Джек. — Просто вы не были знакомы с Роумэном… Это был человек настоящей пробы, таких мало… А прыгать, поддав стакан виски, вполне допустимо, еще приятней ощущение свободного полета… Выпить надо… Меня внутри маленько познабливает, нервы… Мама всегда давала горячего чая с вином, если я возвращался с бейсбола вздрюченный, это успокаивает… А радиосвязи на яхте нет… Я велел ее отключить, всяко может быть, в дело включен синдикат, с ним шутить опасно, пять свидетелей на борту, да еще каких!

Если бы Райли промолчал, Джек Эр начал бы заново анализировать ситуацию; про то, что на борту кроме Кристы находятся миссис Спарк с детьми и Нильсен, знал только он; Райли, однако, вскинул голову:

— Какие еще пять свидетелей?! Меня не интересует никто, кроме миссис Роумэн! Плевать я хотел на этих ваших четырех человек!

— Знаете, что определяет драматургию Ибсена, его Пера Гюнта? — задумчиво говорил Нильсен; он словно бы не глотал, а растворял кофе во рту. — Культ энергии… Возьмите его раннюю драму «Праздник на Сольгауке»… Декорации средневековья, а проблемы сегодняшние, те, которыми жил сам бунтарь Ибсен… Он уехал в добровольное изгнание, когда мы оставили в беде датчан, позволив немцам взять Шлезвиг… И всю жизнь посвятил созданию символа подвижничества мужчин… А уже перед концом понял тайну энергии женщин… Критики писали что Пер Гюнт — это схема, героя лепят второстепенные образы, да и вообще, мол, это автобиография Ибсена… Никто не хотел понять, что наш Ибсен утвердил в мире новый тип мужчины, который готов на все во имя захватившей его страсти… А женщины Ибсена полны затаенной страсти, ищут достойного, не могут его найти и поэтому придумывают символ… Наверное, поэтому он не написал ни одной счастливой семейной пары… Для него брак — проклятие… Потеря чего-то такого, что невосполнимо…

— Вы не были женаты? — спросила Элизабет.

— Был.

— Разошлись?

Нильсен покачал головой:

— Ее расстреляли наци… Поэтому я с вами… Молодой друг фру Кристиансен объяснил суть дела…

Элизабет медленно повернулась к Кристе; та рассмеялась:

— Ух, какая ревнивая! Это же Джек Эр!

— Смешной парень, — сказал Нильсен. — Большой ребенок с хваткой старого боксера… Его самое любимое слово — «должен». Он меня задавил этим своим «вы должны»… Я бы отказал ему, между прочим, старею, сломался… А он вдруг сказал: «Вы же норвежец, это у вас написан „Строитель Сольнес“, — старости нет, есть пора расцвета таланта; человек так многое может, он должен реализовать себя, тогда вновь обретет молодость»… Я еще посмеялся: «У меня нет Гильды, которая бы вдохновила на порыв… Женщина — начало и конец подъема мужчины».

— Мы делаемся сильнее, когда нам так говорят, правда, Крис? — сказала Элизабет. — Женщина нуждается в похвале, это ее подстегивает, как школьника…

— А думаете, мы не нуждаемся? — спросил Нильсен. — Не меньше, чем вы.

— Меньше, — убежденно ответила Элизабет. — Вы — львы… Лежите себе в пустыне, созерцаете мир… А нам надо постоянно делать так, чтобы вы не переставали обращать на нас внимание, любили своих детенышей, приносили пищу, защищали д о м… Что мы без вас можем? Не будь вас здесь, что бы с нами стало?

Нильсен улыбнулся:

— Нет, вы продолжайте, продолжайте, мне нравится, как вы говорите, я себя по-новому ощущаю, даже рычать хочется…

— Львы не рычат, — сказала Кристина, прислушиваясь. — Я их подолгу наблюдала в зоосаду… Они рыкают… И то редко… Слушайте, а это не самолет кружит?

— Вот они, — сказал Джек Эр. — Это ее яхта.

— Зачем же вы попросили ее отключить радио?! — сокрушенно сказал Райли. — Передали бы им все и вернулись в Гамбург… А так вам придется видеть лицо несчастной женщины…

— Так у вас же не гидроплан, мы ж не сядем…

— Поднимемся, прыгнете с парашютом… Пусть поворачивают в Осло… И сразу же отправляйтесь в наше посольство, там все знают, отправят на военном самолете…

— Я могу ее сопровождать?

Райли недоуменно развел руками:

— Вот об этом мне не говорили… Обсудите на месте… Берите парашют, я помогу вам надеть… Он десантный, с надувной лодкой… Мы вас сбросим перед носом яхты, они наверняка услышат шум мотора…

Когда Джек Эр дернул кольцо, рывка не последовало; он задрал голову — парашют не раскрылся; дернул кольцо еще раз; свист ветра в ушах становился пронзительным, ощущение, что где-то рядом вот-вот взорвется бомба; он осторожно потянул аварийное кольцо — и снова толчка не последовало.

Твари, подумал он, зачем же так?! Ну, нет, не выйдет, ярился он, сейчас я постараюсь опустить ноги вниз, только не упасть в воду плашмя, я войду ногами, только б вытянуть их, господи, мамочка, бедная моя, как же ты была права, когда говорила, мамочка, милая, как ты будешь там од…

Райли поежился и сказал пилоту:

— Передайте на базу координаты… Пусть высылают профессиональных парашютистов… Двенадцать человек, не меньше… А мы будем барражировать… Горючего хватит?

— Ну, а главное дело я берег под конец, группенфюрер…

— К чему вы подбираетесь? — Мюллер поворошил пень в камине баварской, крестьянской, длинной кочережкой; любил, чтобы огонь был постоянным. — Не томите душу, мне так любопытно слушать ваши истории…

— Это не «моя история», — ответил Штирлиц. — Это история народа Соединенных Штатов.

Мюллер не сразу оторвался от камина; бело-синие языки пламени делали его лицо похожим на доброго Люцифера; заводы Форда начали выпускать пробки на водяные радиаторы машин с таким чертом; сразу привлекает внимание покупателя, автомобили пошли нарасхват; если хорошо берут, можно и Понтия Пилата в обнимку с Иудой запустить в серию, отчего нет?!

— История — понятие неоднозначное, — задумчиво заметил Мюллер. — Историей можно считать хорошо записанные анекдоты, вроде тех, что сочинял Цицерон… Нас с вами — немцев и славян — еще и в помине не было, а лысый дед уже разливался в сенате соловьем… Историей можно считать сухую хронологию… Сохранившиеся показания очевидцев… Этому, кстати, я верю больше всего.

— Я тоже, — согласился Штирлиц. — Поэтому хочу спросить: говорит ли вам что-либо такой символ — три квадратика в двух перекрещивающихся голубых кругах; овал, образующийся посредине, закрашен красным? Не напоминает прошлое? Когда вы возглавляли отдел криминальной полиции на юге Германии?

По тому, как Мюллер спокойно отложил кочергу и недоуменно обернулся, Штирлиц понял, что группенфюрер действительно не помнит того, что он был бы обязан помнить всю свою жизнь, до последней минуты…

— Хотите послушать изложение материала о деле летчика Линдберга? — спросил Штирлиц, по-прежнему не отводя глаз от Мюллера.

— Ах, это у него украли дитя? — Мюллер, вспоминая, хмурился, однако был по-прежнему спокоен. — А при чем здесь я? Гестапо? Национал-социализм?