своими высокими, украшенными голубыми андреевскими лентами, тростями, предупреждая тем о предстоящем царском выходе. Раскрылись двери малахитовой гостиной, где собирались перед выходом все члены царствующего дома, и в них, предшествуемый министром императорского двора, появился государь рядом с государыней, а за ними, шествуя попарно под звуки Преображенского марша, и все остальные члены императорской фамилии.

Бравые, открытые лица подобранных один к одному великанов гвардейской пехоты; тонкие, вытянутые в струнку фигуры кавалеристов; высящиеся над воинскими частями боевые исторические знамена; перекатывающиеся из залы в залу по мере приближения государя чеканные, звучные военные команды; торжественные аккорды исполненного могучими оркестрами военной музыки марша «Знают турки, знают шведы, про нас знает целый свет»[444], ясный солнечный день, заливший огромные роскошные залы дворца; блеск расшитых золотом мундиров и русских, определенного покроя, нарядов придворных дам — все это вместе составляло неподражаемую и незабываемую картину, невольно захватывало даже лиц, привычных к этим торжествам, и заставляло временно забыть и тяжелую, уже отмеченную рядом крупных неудач войну, и тревожное, смутное положение внутри государства.

Действительно, насколько придворные церемонии, при всем своем великолепии, не вызывали у лиц, часто на них присутствовавших никаких особых ощущений и скоро прискучивали, настолько происходившие в царском присутствии военно-церковные торжества неизменно порождали повышенное настроение. Просыпалось чувство национальной гордости, сознавалась необъятность народной мощи, представляемой и символизируемой монархом в его сочетании и слиянии с представителями физических и духовных сил великой страны.

Кто видел неподдельный энтузиазм русского воинства на царских смотрах, кто был свидетелем стихийного стремления народной толпы в исторические минуты русской жизни к царским чертогам в надежде там улицезреть олицетворение русской государственной силы, тот постиг, до какой степени была воистину неодолима мощь России, духовно слившейся с царем.

Чувство это, несомненно, охватывало и самого монарха, и неудивительно поэтому, что 6 января 1905 г. государь, носивший с начала войны более чем когда-либо грустный отпечаток на лице, казался спокойнее и веселее обыкновенного.

Тем временем самое торжество протекало обычным, рассчитанным до последней мелочи порядком. Воинские части при своих знаменах, в определенный заранее момент покинув мерным, звучным шагом залы дворца, спустились по большой Иорданской лестнице на набережную Невы и там заняли заранее намеченные им места. Ко времени окончания в дворцовой церкви литургии сошлись на набережной крестные ходы из всех петербургских церквей: бесчисленные церковные хоругви и златотканые парчовые ризы духовенства, отливающие всеми цветами радуги, превратили обширную дворцовую набережную в многолюдный, окаймленный воинством, искрометный церковный собор.

Словом, это было одно из тех военно-церковных торжеств, которыми отличался русский императорский двор от всех королевских дворов Западной Европы и где все еще сохранялся облик московского периода Русского царства, когда власть мирская и власть церковная проникали друг друга и, взаимно друг друга пополняя, составляли одно целое.

Но вот окончилась литургия в дворцовой церкви. Государь, окруженный членами царского дома, в сопровождении высших военных и гражданских чинов следуя за идущим крестным ходом придворным духовенством, спускается на набережную и входит под сень построенной на льду реки обширной иордани[445].

При пении придворной капеллы духовенство погружает крест в невские воды, и с Петропавловской крепости раздается Установленный орудийный салют. Выстрел за выстрелом гулко и однообразно разносятся по реке и вдруг прерываются каким-то иным, более раскатистым, определенно даже для непривычного слуха боевым отзвуком, тревожно и недоуменно смотрят друг на друга присутствующие. Чувство чего-то необычного испытывают как находящиеся на набережной, так и оставшиеся в выходящих на Неву залах дворца. Однако торжество продолжается своим спокойным, размеренным чередом: церковно-военный церемониал заканчивается обычным, ничем, по-видимому, не нарушенным порядком.

Далеко не сразу становится известным всем вернувшимся с иордани в залы дворца, что гвардейская конная батарея, назначенная для производства салюта и расположенная с этою целью на Васильевском острове у здания биржи, наискось иордани выпустила (кто говорил — один, а кто говорил — несколько) боевых шрапнельных выстрелов, которыми убит городовой, стоявший на набережной, перебито поблизости от государя древко церковной хоругви и разбито несколько стекол в верхнем свете Николаевского зала. При этом одна из картечных пуль старого, крупного образца, пробив оконное стекло, ударилась в одно из украшавших стены зала золотых блюд и скатилась вдоль стены на пол, где я, стоявший поблизости, ее поднял и передал кому-то из дворцового начальства.

Как могло произойти такое чудовищное событие? Была ли это несчастная случайность, порожденная непростительной халатностью, или сознательное покушение?

Произведенное расследование, выяснившее, что начальство батареи при самом производстве салюта не присутствовало, а предоставило распоряжаться фейерверкерам, приписало это событие небрежности. Военный суд, разбиравший это дело, приговорил виновных в нем офицеров — командира батареи Давыдова и капитана Карцева — к легким наказаниям, от которых они впоследствии были государем освобождены[446].

Но была ли это простая небрежность? Не знаю. Сколь ни поразителен был этот небывалый в истории случай, чтобы собственная гвардия, эта царская стража, обстреляла на мирном торжестве своего монарха, все же едва ли не более удивительно, что он не вызвал не только в обществе (печати, насколько помнится, о нем запрещено было сообщать), но даже в правительственных кругах ни особого волнения, ни усиленных разговоров. А между тем даже если это была просто случайность с сравнительно незначительными последствиями, то все же она яснее многого другого говорила, что «в Дании что- то подгнило».

Впрочем, надо сказать, что впечатление, произведенное этим случаем, в значительной степени стерлось другим событием, имевшим, несомненно, более тяжелые последствия и происшедшим всего лишь три дня спустя, а именно 9 января, и известным под названием выступления Гапона.

В начале января 1904 г. было образовано, стараниями Зубатова, Петербургское общество фабричных и заводских рабочих. Общество это, имевшее будто бы просветительные цели, на деле должно было преследовать все ту же несчастную мысль: внедрить в рабочих преданность существуюшему политическому строю, внушив им, что только государственная власть в состоянии оградить их от эксплуатации капитала. Весьма деятельным членом этого общества сделался священник Гапон — личность, во всяком случае, незаурядная. Честолюбивый, одержимый страстью играть видную роль, но умевший прикрыть свои честолюбивые мечты и замыслы до известной степени искренним душевным жаром, Гапон в течение 1904 г. сумел завоевать себе совершенно исключительное влияние в рабочей среде. Достиг он этого, разумеется, путем горячей защиты интересов рабочих, разъяснением им степени их эксплуатации капиталом, иначе говоря, возбуждением у них классовой ненависти к работодателям, и попутным развитием той мысли, что от царской власти всецело зависит улучшение их судьбы. Одною из постоянных тем бесед Гапона в учрежденных во многих фабриках, в том числе и на огромном Путиловском