все это знал, ему известно было, а он молчал, актов не составил ни одного, только на словах и уговаривал одуматься. Как же – одумаются они, веревочники, хотя бы верхние, хотя бы и нижние! Они ему песни взамен того пели, старинные разные песни демидовских еще времен, а он слушал, а чтобы составить акт, тут его нет! Он – скрывал, а я пришел в этот куст, новый работник, выдвиженец, откуда и какое у меня знание? Я до того в сальском кусте работал, в Павловском кусте, у меня там порядок заведен и через десять лет никто не нарушит, а сюда меня бросили на укрепление и выдвижение, в пригородный куст промысловой кооперации, – откуда же мне знать? Ладно, не ввел он меня в дальнейшее заблуждение, не удалось, а мало ли что могло случиться? Замечательно и поразительно!

— И не жалко? Не жалко вам товарища?

— Жалко, но – кулацкий перерожденец, монархические песни слушал от веревочников, а когда даже среди них находился кто и запевал нынешнюю, пролетарскую, он говорил: «Не надо! Это – не интересно»

— Может быть, исправился бы?

— При нынешнем-то буржуазном влиянии? При столкновении противных идеологий?

Потом Уполномоченный Промысловой Кооперации сказал:

— Ну, а теперь вступай, товарищ Корнилов, на должность председателя артели – и чтобы работа шла без обману государству! Ты – из разных, из бывших, ты должон понимать: кому-кому, но тебе никакой развал работы не простится, с тебя спросится да спросится. Я знаю, у меня в Павловском кусту имелись председатели из бывших, а бугалтера, те сплошь и рядом – и что? С них главное – глаз не спускать, а когда они поймут, что глаза с них не спускаются, они работают и работают, что и выдвиженец позавидует. Принимай дела! Замечательно и поразительно!

— Ну, а как же дело о драке веревочников? Оно же не закончилось? И я по тому делу под следствием?

— Закончилось! Из тех, которые по темноте и несознательности убили Дуську-вдову и старикашку Федьку Малых, а еще кого-то третьего, – из тех двое арестованные, остальные же должны работать в настоящем соревновании друг с дружкой. Лозунги повесим над веревочными ихними сараями, над производственными помещениями – и пойдет, и пойдет дело!

— Мое дело следователь мог ведь кому-то передать?

— Нечего передавать! Под моими же вопросами он сознался, что вел твое дело из личного, а вовсе не из государственного интереса. И вот еще что, Корнилов: хватит тянуть время! Принимай дела!

— Куда же он теперь пойдет, наш следователь? На какую работу? – упорствовал Корнилов.

— Он сказал: «Пойду в деревню, в учителя! Учить детей грамоте и пению!» И все в ячейке согласились, а я ему наказал, чтобы песни для детей были не монархического содержания, не дедовские какие-нибудь, а пролетарские! «Наш паровоз, лети вперед, в коммуне остановка, иного нет у нас пути, в руках нас винтовка!»

«Великий Барбос! – Догадался Корнилов. – Больше некому! Упасть на колени перед Великим?» Осязание подсказывало Корнилову, что Великий, что Барбос где-то здесь, рядом.

При этом Корнилов не забыл и самого себя: в самом деле, ведь только кому-то одному Великий доверил свою тайну, свое спасительное назначение в этом мире, а этим одним был – кто? Он, Корнилов, был им!

УПК говорил и говорил еще словами быстрыми, укороченными, нарошечным каким-то языком, любую мысли, любой разговор он сводил к одному, к двум словам: «Служить! Служить!», он был при этом живым, подвижным и серьезным. Серьезностью сияли его глазки, энергия светилась в них и такая убежденность, что Корнилову вдруг захотелось служить Председателем Красных Веревочников.

— Ты не думай, товарищ Корнилов, будто я говорю тебе истину в последней инстанции! Конечно, нет. Я тоже могу ошибаться, но вот в этой избе, в дому в этом мы сделаем контору. Вот сюда мы поставим стол письменный, сюда повесим лозунг по соревнованию, сюда мы приладим плакат! Хороший имеется у меня в запасе плакат, по заказу промысловой кооперации нарисованный! – планировал УПК, изредка оборачиваясь к Корнилову: – Ты слушай, председатель! Я не каждый день около тебя находиться буду. Нет у меня такой ежедневной возможности, вот и слушай меня внимательно!

Я промысловый кооператор,

Новой жизни агитатор!

Мужчина в профиль и с порядочными усами, неопределенного возраста, в розовой рубахе... Розовое появилось из типографски несостоявшегося красного.

Мужчина под углом в сорок пять градусов приподнял руку и указывает в перспективу – на предметы кооперативного промысла.

Такими предметами были: шуба, кажется, с коричневыми, очень короткими рукавами; пара черных пимо́в, [1] поставленных в виде буквы «Л»; кирпичи, тоже розовые, сложенные в штабель, должно быть, в кубическую сажень; однопалые рабочие рукавицы, опять же в паре связанные друг с другом розовой веревочкой; сани; телега и тележное колесо... За колесом следовало и еще что-то, еще какие-то предметы, но уже неопределенных очертаний и все меньших и меньших размеров, они уходили в далекую перспективу, как раз туда, куда указывал розовый мужчина.

Туда же уходил, повторяясь, и профиль мужчины, уходил до тех пор, пока не становился бледно-розовой горошинкой.

Над буквами «Я – промысловый кооператор», над мужчиной и его профилями, над предметами кооперативного промыслового производства сияла, наливаясь истинно красным цветом, нижняя половина солнца, помеченная серпом и молотом.

Ниже плаката и чуть правее был письменный стол, левее – канцелярский шкаф, оба предмета были приземисты; капитальны и свежи, недавней поделки, оба не оставляли сомнений в своем промыслово-кооперативном происхождении, а вот на столе, там была продукция государственного промышленного сектора: две стопки бумаги – писчей и промокательной, огромные счеты с костяшками на выгнутых медных стержнях, граненые карандаши фабрики «Светоч» и картонная коробочка с десятком металлических перьев – бронзовые, изящные «№ 86» и стальные тупорылые «рондо».

Ручки, в которую можно было бы вставить «№ 86» или «рондо», почему-то на столе не было. Чернильница была – крупная, прозрачного стекла, пустая.

Такой кабинет.

Такой кабинет председателя артели промысловой кооперации «Красный веревочник» был оборудован в избе, в которой недавно, лежа на печи, выздоравливал Корнилов. В которой его допрашивал УУР.

Уполномоченный Уголовного Розыска, а может быть, он инструктором назывался, или – сотрудником, или – агентом, Корнилов, оказывается, так и не узнал правильного его наименования, но теперь будто бы видел перед собой бородку рыженькую, глазки голубенькие, слышал голос раздумчивый, но иногда и сердитый:

«Вы, интеллигенты, кого любите? По вашим