— Ты, милостивый пан, совсем не изменился, — заметил Жендзян. — Ну почему это пан Кмициц должен был больше восторгаться тобой, чем моим паном или паном Володыёвским?

— Глупец! — ответил Заглоба. — Тебя-то он сразу раскусил, и коль звал арендатором, а не дураком из Вонсоши, так только из учтивости!

— Так, может, и тобою, милостивый пан, он восторгался тоже только из учтивости? — отрезал Жендзян.

— Нет, ты погляди на него, ишь как боднул! Сказано, богатый — что бык рогатый. А ты женись, пан арендатор, клянусь богом, вовсе рогачом станешь!

— Все это хорошо, — промолвил Володыёвский. — Но коль он от души нам сочувствует, то почему не приехал к нам, вместо того чтобы рыскать, как волку, вокруг нас и людей нам губить?

— Не твоя это забота, пан Михал, — ответил Заглоба. — Что мы решим, то и делай, и не ошибешься. Когда бы твой ум стоил твоей сабли, ты бы уже великим гетманом был вместо пана Реверы Потоцкого[149]. А зачем было Кмицицу приезжать сюда? Уж не затем ли, чтобы ты так же ему не поверил, как не веришь его письму, и чтоб у вас с этим ершистым кавалером тотчас разгорелась страшная ссора? А когда бы ты даже поверил ему, то что бы сказали другие полковники: Котовский, Жеромский, Липницкий? Что бы сказали твои лауданцы? Разве не зарубили бы его, как только бы ты отвернулся?

— Отец прав, — вмешался в разговор Ян Скшетуский, — он не мог сюда приехать.

— Так зачем же он едет к шведам? — повторил упрямый пан Михал.

— А черт его знает, к шведам ли едет он, а черт его знает, что могло этому шалому парню стрельнуть в голову? Нам-то что до этого! Наше дело послушаться его совета, коль хотим мы унести ноги.

— Да тут и раздумывать нечего, — сказал Станислав Скшетуский.

— Надо поскорей упредить Котовского, Жеромского, Липницкого и того, другого, Кмицица, — промолвил Ян Скшетуский. — Пошли к ним, Михал, тотчас гонцов, только не пиши, кто нас остерег, а то они наверняка не поверят.

— Мы одни будем знать, чья это заслуга, и в свое время не замедлим открыть нашу тайну! — воскликнул Заглоба. — Ну, Михал, теперь живо!

— Сами мы двинемся в Белосток, — продолжал Ян Скшетуский, — там и общий сбор назначим. Дай бог, чтоб поскорее прибыл витебский воевода!

— Из Белостока, — подхватил Заглоба, — надо будет отправить к воеводе послов от войска. Даст бог, встанем мы против литовского гетмана с силами равными, а то и превосходными. Нам самим и думать нечего напасть на него, ну а витебский воевода — это дело другое. Сколь достойный, сколь доблестный муж! Другого такого не сыщешь в Речи Посполитой!

— Ты, милостивый пан, знаешь воеводу? — спросил Станислав Скшетуский.

— Знаю ли я его? Мальчишкой знавал, когда он росточком был не больше моей сабли. Но и тогда это был сущий архангел.

— Ведь он теперь, — сказал Володыёвский, — не только все имение отдал, не только все серебро и драгоценности, но и все бляхи с наборной сбруи в деньги перелил, только бы побольше войска набрать против врагов отчизны.

— Благодарение богу, хоть один такой нашелся! — заметил Станислав Скшетуский. — А то помните, как мы верили Радзивиллу?

— Ты кощунствуешь, пан Станислав! — крикнул Заглоба, — витебский воевода — это да! Да здравствует витебский воевода! А ты, Михал, в поход, живей в поход! Пусть пескари остаются в этом щучинском болоте, а мы поедем в Белосток, там, может, получше достанем рыбы. Да и халы там на шабаш евреи пекут отменные!.. Ну, теперь, по крайности, хоть война начнется, а то меня уже тоска берет! Тряхнем Радзивилла, тогда и за шведов возьмемся. Мы им уже показали, чего стоим! В поход, Михал, ибо periculum in mora!

— А я пойду подниму на ноги хоругвь! — сказал Ян Скшетуский.

Спустя час десятка два гонцов мчались во весь опор в Подляшье, а вслед за ними тронулась вскоре и вся лауданская хоругвь. Начальники ехали впереди, советуясь и обсуживая дела, а солдат вел Рох Ковальский, помощник Володыёвского. Шли на Осовец и Гонёндз, направляясь на Белосток, где надеялись встретить прочие конфедератские хоругви.

Письма Володыёвского о походе Радзивилла, разосланные во все концы Подляшского воеводства, нашли отклик у всех полковников. Одни из них, чтобы легче было перезимовать, уже разбили хоругви на небольшие отряды; другие позволили своим хорунжим разъехаться по приватным домам, так что под знаменами оставалось человек по двадцать хорунжих да по несколько десятков солдат. Полковники отпустили людей отчасти потому, что опасались голода, отчасти же потому, что им нелегко было поддержать порядок в хоругвях, которые, однажды подняв мятеж против властей, готовы были теперь по малейшему поводу отказать в повиновении и своим предводителям. Если бы нашелся достойный вождь, который сразу повел бы их в бой против одного из двух врагов отчизны, или даже против Радзивилла, дисциплина, наверно, сохранилась бы; но в Подляшье хоругви бездействовали, они только обстреливали крепостцы Радзивилла, грабили его поместья да вели переговоры с князем Богуславом, и солдаты поэтому совсем распустились. В этих условиях они приучались только своевольничать и притеснять мирных жителей. Часть их, особенно из числа тех, кого привела с собой шляхта, бежала из хоругвей и, сколотив шайки, промышляла разбоем на большой дороге. Так с каждым днем все больше разлагалось войско, которое не присоединилось ни к одному из врагов и составляло единственную надежду короля и патриотов. Раздел хоругвей на небольшие отряды довершил этот развал. Слов нет, если бы хоругви держались вместе, прокормиться им было бы трудно; но кое-кто, быть может, не без умысла, преувеличивал опасность голода: стояла осень, урожай выдался хороший, и, главное, никто из врагов не успел еще огнем и мечом опустошить воеводство. Опустошили его кое-где свои же конфедератские солдаты, как души их самих опустошила праздность.

Так удивительно сложились обстоятельства, что враг не тронул конфедератских хоругвей. Заливая край с запада и устремляясь на юг, шведы не дошли еще до того клина, который образовало Подляшье между Мазовецким воеводством и Литвой, а по другую сторону в бездействии и нерешимости стояли полчища Хованского, Трубецкого и Серебряного[150]и не знали, что предпринять. Отряды Бутурлина и Хмельницкого по-прежнему носились по Червонной Руси; они разбили в это время под Гродеком часть войск, которой предводительствовал великий коронный гетман Потоцкий. Но Литва была под покровительством Швеции. Опустошать ее, занимать новые ее земли означало, как справедливо писал Кмициц, то же, что объявлять войну страшным шведам, перед которыми трепетал весь мир. «Была короткая пора, когда присмирели московиты» и кое-кто из людей дальновидных пророчил даже, что в скором времени они, на этот раз как союзники Яна Казимира и Речи Посполитой, обратят оружие против шведского короля, могуществу которого, если бы он стал господином всей Речи Посполитой, не было бы равного в Европе.