— Это безумие! Вы пошли купаться одна?.. А львы, которые могут прийти к водопою? А гепарды и — кто знает? — мавры, что шатаются тут…

Анжелика была готова броситься на его широкую грудь, чтобы унять ужас, тем более сокрушительный, что охватил он ее в момент покоя и редкой, почти сверхъестественной радости. Этот оазис она никогда не забудет. Должно быть, райское блаженство похоже на то, что она испытала здесь. Теперь она снова среди людей и готова вступить в битву за спасение жизни.

— Мавры? — пролепетала она дрожащим голосом. — Боюсь, что да… Только что там был кто-то, я уверена…

— Это был я. Заметив, что вас слишком долго нет, я пошел на поиски. Не допускайте больше подобной неосторожности, иначе — слово Патюреля — я задушу вас собственными руками.

Легкая насмешка смягчила грозный тон. Но он не шутил. Она почувствовала, что он был действительно не прочь ее задушить, побить или, по крайней мере, как следует тряхнуть.

Кровь застыла в жилах Колена Патюреля, когда он сообразил, что их спутница ушла и не возвращается. «Еще одна беда, — подумал он, — еще одну могилу копать!… Праведный Боже, не оставь своих детей…»

Он прошел по берегу ручья бесшумно, как привыкший к ночным вылазкам раб. Колен увидел ее под серебряными струями водопада. Длинные волосы наяды падали на ее плечи тяжелой волной, и зеркало ночной воды отражало ее белоснежное тело.

Анжелика вдруг сообразила, что, наверно, он видел, как она купалась. Это смутило ее, но она сердито подумала: какое это имеет значение? Этот человек был груб, он не выказывал ей никаких чувств, кроме пренебрежительной снисходительности сильного к слабому. Он ее терпел, как существо стесняющее, навязанное ему и его товарищам против их воли. Ей трудно было побороть в себе обиду за тот карантин, на который он обрек ее и который она мужественно выдерживала по отношению к другим беглецам, приближаясь к ним лишь для ухода за ранеными. Как тяжко переносить лишения, когда ты в стороне ото всех, отверженная, никем не любимая! Он, наверное, прав, но уж слишком черств и прямолинеен. Он и теперь продолжал вселять в нее робость. Неколебимость духовного и физического равновесия нормандского геркулеса была вызовом всему, что трепетало в ней: неуверенности, слабости, женской хрупкости и впечатлительности. Ей казалось, что его пронзительные голубые глаза при одном взгляде на нее безжалостно отмечают ее усталость, испуг или неосторожность. «Он презирает меня, как пастушеский пес — глупую овцу», — думала она.

Она села к изголовью Колоэнса, но взгляд ее, помимо воли, все время возвращался к бородатому профилю вожака, освещенному слабым огнем фонаря. Колен Патюрель рисовал палочкой на песке план дороги и объяснял его венецианцу, парижанину и баску, склонившимся к нему.

— Вы остановитесь на опушке леса. Если увидите на ветке второго дуба красный платок, пройдите еще немного вперед и издайте крик козодоя. Тогда еврей Раби выйдет из зарослей.

— Малышка, ты здесь? — произнес слабый голос старого Колоэнса. — Дай мне руку. У меня была десятилетняя дочка. Она махала мне чепчиком, когда я двадцать лет назад вышел в море. Она теперь, наверное, такая, как ты. Ее звали Марика.

— Вы ее увидите, дедушка.

— Нет, не думаю. Смерть скоро заберет меня. И это к лучшему. Что делать Марике со старым папашей-моряком, который вернется после двадцати лет рабства пачкать ей красивые плитки ее кухонного пола и нести вздор про солнечную страну? Я рад покоиться в земле Марокко. Вот что я тебе скажу, малышка… Я соскучился по садам Мекнеса. Я бы хотел снова увидеть, как носится галопом Мулей Исмаил, словно гнев Божий… Лучше мне было дождаться, чтобы он расшиб мою голову своей палкой…

Венецианец, парижанин и баск уходили под утро. Колен Патюрель знаком подозвал Анжелику.

— Я останусь со стариком, — сказал он, — его нельзя унести и нельзя оставить. Надо ждать! Другие пойдут, чтобы поспеть на встречу с Раби Байдораном. Они предупредят его и решат, как нам следует действовать. Вы хотите идти с ними или задержитесь здесь?

— Я поступлю так, как вы мне прикажете.

— Думаю, вам лучше остаться. Без вас они пойдут быстрее, а время не ждет.

Анжелика склонила голову и отвернулась, будто хотела отойти к убогому ложу раненого. Колен Патюрель удержал ее, видимо пожалев, что ему снова не хватило обходительности.

— Я считаю также, — добавил он, — что старый Колоэнс нуждается в вас, чтобы умереть. Но если вы предпочитаете уйти…

— Я остаюсь!

Поделили провизию и последние стрелы, Колен Патюрель оставил себе лук, колчан, дубину, буссоль и шпагу маркиза де Кермева.

Покидая стоянку, трое мужчин на мгновение остановились у свежей могилы бретонского дворянина.

Старый Колоэнс все больше слабел, бредил по-фламандски, хватаясь за руку Анжелики с судорожной цепкостью умирающего. Но сила этого старого стойкого тела внезапно вернулась, когда после лихорадочной ночи и мучительного дня он поднялся во весь рост. Потребовалась вся мощь Колена Патюреля, чтобы удержать его. Раненый боролся с ним, как боролся со смертью: с дикой энергией.

— Ты меня не возьмешь! — твердил он. — Не возьмешь!

Вдруг он узнал лицо того, кто стоял перед ним:

— А, Колен, мой мальчик, — сказал он ласково, — мне пора уходить, как ты считаешь?

— Да, друг, пора! Иди! — приказал неторопливый голос Колена.

И старый Колоэнс с доверчивостью ребенка забылся на руках нормандца.

Потрясенная этой ужасной агонией, Анжелика заплакала. Сквозь слезы она глядела на сухонького старика с седой облезшей головой, лежащего в объятиях вожака как на сыновней груди. Колен Патюрель закрыл Колоэнсу глаза, сложил руки.

— Помогите мне его перенести, — попросил он. — Могила уже выкопана. Надо действовать быстро. Потом и мы отправимся.

Они положил умершего рядом с маркизом де Кермевом, торопливо забросав землей. Анжелика хотела вырезать два креста.

— Никаких крестов! — сказал нормандец. — Мавры, которые пройдут здесь, живо сообразят, что христиане похоронены недавно и бросятся за нами в погоню.

И снова был изнурительный переход по горам, гребни которых в сиянии луны отливали металлическим блеском. Отдохнув за эти два дня, Анжелика дала себе слово, что Колен Патюрель не сможет упрекнуть ее в медлительности. Но сколько она ни старалась, ей было не угнаться за ним. Она вся напряглась и раздражалась, видя, что он ее ждет, часто оглядываясь, останавливается, возвышаясь в лунном свете, как статуя с дубиной на плече. Ей очень хотелось поскорее догнать других беглецов. Те, ругаясь, ворча и стеная, шли, по крайней мере, как простые смертные, а не строили из себя мифологических героев, не подверженных земным слабостям. Да что он, никогда не устает, что ли, этот чертов Колен Патюрель? Никогда не боится? Неужели он не доступен никаким страданиям, душевным или телесным? В сущности, он просто животное! Она и раньше так считала, но переход вдвоем укрепил ее в таком мнении.