Но, похоже, она от этой мысли отказалась. Может быть, из-за жары. Она снова зевнула, повесила цепочку с ключами себе на шею, улеглась в постель и вскоре захрапела.

Я стала считать храпы. Досчитав до двадцати, встала. Как привидение, пошла к шкафу и достала банку с мазью.

И принялась вытачивать ключ. Не могу сказать, сколько времени на это ушло. Знаю только, что не один час — потому что, конечно же, хотя напильник был тонкий и я работала, накрывшись с головой простыней и покрывалом, чтобы не слышно было, все же скрежет железа казался мне чересчур громким, и я пилила, лишь когда сестра Бекон в очередной раз всхрапывала. Но даже и тогда я не могла пилить быстрей, потому что приходилось все время прикладывать болванку к отпечатку и сравнивать, что получилось, а еще пальцы сводило от боли и надо было их разминать, они стали потными, и болванка все норовила выскользнуть из рук. Тяжко пришлось, но нечего делать... Казалось, я чувствую, как ночь истекает, уходит, словно песок сквозь пальцы, а когда сестра Бекон не храпела, я делала передышку и ненадолго приходила в себя — переводила взгляд с одной кровати на другую, смотрела на лица спящих дам, и в комнате было так тихо, что, казалось, время остановилось и я в нем застыла навеки. В ту ночь обошлось без кошмаров, никто не кричал, не звал на помощь, колокол не звонил, всех сморил глубокий сон. И лишь одна бессонная душа была во всем доме, а может, и в целом мире, да только я знала, что и Чарльз сейчас тоже не спит — стоит по другую сторону каменной ограды, ждет меня, а за ним — где-то далеко-далеко — миссис Саксби тоже ждет: может, вздыхает обо мне, лежа в постели, или ходит взад-вперед, заламывая руки, зовет меня по имени... И от этой мысли я с удвоенной силой накидывалась на работу, и рука, державшая напильник, двигалась еще быстрее и увереннее...

Наконец настал миг, когда, поднеся болванку к банке, я увидела, что выемки совпадают. Ключ был готов. Я сжимала его, словно в полусне. Пальцы мои запачкались в железной пыли, липкой от пота, и онемели от напряжения. Надо бы перевязать платком, но я не стала. Очень осторожно встала с кровати, надела клетчатое платье, сунула ноги в резиновые башмаки. И еще прихватила гребешок сестры Бекон. Вот и все. Когда я брала его с ночного столика, она повернула голову. Я затаила дыхание, но она не проснулась. Я постояла немного, глядя ей в лицо. И внезапно почувствовала угрызения совести. И подумала: «Как она, должно быть, огорчится, когда узнает, как я ее провела!» Я вспомнила, как она обрадовалась, когда я предложила помазать ей руки.

Странная мысль, и в такой неподходящий момент! Я посмотрела на нее еще некоторое время, потом направилась к двери. Медленно, очень медленно вложила ключ в замочную скважину. Медленно, очень медленно стала поворачивать. «Боже, помоги, — прошептала я, когда ключ повернулся.— Дорогой Господь, клянусь, я буду хорошей, буду честной до конца своих дней, обещаю тебе...» Ключ заело, и он застрял. «Черт побери!» — ругнулась я. Наверное, я все-таки плохо сработала, и теперь он не проворачивался ни вправо, ни влево. «Черт! Вот дрянь какая!» Я схватилась покрепче, нажала — опять ничего — и наконец оставила попытки. Вернулась к своей кровати, взяла банку с мазью, густо смазала замочную скважину снаружи, потом вдула в нее мазь. Потом, не помня себя от страха, снова взялась за ключ, и на этот раз — на этот раз он провернулся.

После этого мне предстояло открыть еще три двери. С каждой из них было так же: сначала замок заедало, и его приходилось смазывать, — и каждый раз я с ужасом прислушивалась к скрежету металла и спешила побыстрее повернуть ключ. Но никто не проснулся. В коридорах было жарко и тихо, на лестнице и в холле не было слышно ничьих шагов. Входная дверь была на засовах, так что ее можно было открыть и без ключа. Я оставила ее открытой. Все оказалось так просто, как тогда, когда мы с Мод убегали из «Терновника», и только на аллее перед домом мне вдруг сделалось страшно, потому что, ступив на гравий, я услышала шаги, а потом голос. Кто-то тихонько позвал: «Эй!» — и я чуть не умерла на месте. Я думала, меня окликают. Потом послышался женский смех, и я увидела две мужские фигуры: это были мистер Бейтс с напарником и еще с ними была сестра Флю с косящим глазом. «Какие у вас...» — начал было мужской голос, но окончания фразы я не услышала. Они прошли за кустами, ближе к дому. Сестра Флю опять хохотнула. Потом смех оборвался, и снова все стихло.

Я не стала дожидаться, чем все это кончится. Я побежала — сначала осторожно, на цыпочках, через гравийную дорожку, потом — быстро и не таясь — по зеленому газону. На дом я даже не оглянулась. Я не думала о дамах, оставшихся там. Наверное, надо было на бегу бросить ключ на дорожку в огороженном садике, чтобы кто-нибудь из гуляющих его подобрал. Но я этого не сделала. Я спасала только себя. Мне было слишком страшно. Отыскала самое высокое дерево, еще полчаса ушло на то, чтобы взобраться по узловатому стволу, — я срывалась, падала, снова карабкалась, и в другой раз упала, и в третий, и в четвертый, но в конце концов как-то ухитрилась забраться на нижний сук, а с него уже перелезла на следующий, над ним, и так, хватаясь за трескучие колышущиеся ветви, добралась до стены... Как мне это удалось, один бог ведает. Но знаю лишь одно: мне это удалось.

— Чарльз! Чарльз! — тихонько окликнула я, перегнувшись через кирпичную стену.

Ответа не было. Но ждать я не стала. Прыгнула. Ударилась о землю и вдруг услышала вопль. Это был он. Он так долго ждал, что в конце концов заснул. Свалившись, я чудом его не задела.

От его крика залаяла собака, за ней — другая. Чарльз испуганно зажал рукой рот.

— Бежим! — сказала я.

И схватила его за руку. И мы побежали прочь.

Мы бежали по траве, ломились сквозь живые изгороди. Ночь была темной, дороги не разобрать, и я со страху решила идти напролом. Чарльз то и дело спотыкался или хватался за бок, чтобы перевести дух, и тогда я останавливалась и прислушивалась, но ничего не было слышно, разве что птичка защелкает да ветер подует или мышь прошуршит в траве. Вскоре начало светать — мы увидели светло-серую полосу дороги.

— Куда дальше? — спросил Чарльз.

Я не знала.

Когда мне в последний раз привелось выбирать дорогу? Не помню, должно быть, очень давно. Я огляделась по сторонам, и земля под светлеющим небом показалась мне пугающе широкой и необозримой. Потом я заметила, что Чарльз смотрит на меня и ждет. Я подумала о Лондоне.

— Туда, — сказала я и уверенно зашагала вперед, и страх как ветром сдуло.

Так потом и было всю дорогу: стоило нам оказаться на перекрестке двух или трех дорог, я останавливалась и мысленно представляла себе Лондон, и, словно Дика Уиттингтона,[16]меня вдруг осеняло, в какую сторону идти. Когда небо стало совсем бледным, послышался топот копыт и скрип колес. Конечно, лучше, если бы нас кто-нибудь подвез, но каждый раз, завидев телегу или экипаж, я опасалась: а вдруг это за нами погоня, из сумасшедшего дома? И лишь когда мы увидели пожилого фермера, выезжавшего из ворот в тележке, запряженной осликом, я подумала: уж он-то точно не из людей доктора Кристи. И мы кинулись ему наперерез, он придержал ослика, мы сели к нему и ехали так примерно час. Я расплела косы, вычесала из волос нитки, и после этого волосы у меня встали дыбом, а покрыть их было нечем, так что я взяла у Чарльза платок и повязала его на голову. Я сказала, что мы брат с сестрой, что гостили у тетушки и теперь возвращаемся обратно в Лондон.