В Стамбуле я пробыл недолго. Четин-эфенди помог мне разыскать наш «шевроле», и, увидев его на придорожном пустыре под смоковницей за мастерской механика Шевкета, специализировавшегося на ремонте машин этой марки, от избытка чувств я на мгновение лишился дара речи. Багажник был открыт, среди его ржавых частей прогуливались куры из соседнего курятника, вокруг играли дети. По словам Шевкета, некоторые детали, такие как крышка заправочного бака, коробка передач, остались неповрежденными, и он поставил их на другие «шевроле», большинство которых продолжали использоваться в Стамбуле в качестве такси. Я заглянул в салон, туда, где некогда находились стрелки, кнопки и руль, которые теперь были разбиты обломками водительского кресла, вдохнул старый запах слегка нагревшейся на солнце обивки и от обилия скрытых в машине воспоминаний едва не лишился чувств. Потом дотронулся до руля, помнившего мое детство. Потрясенный, почувствовал невероятную усталость.

— Кемаль-бей, что случилось? Посидите-ка немного, — забеспокоился Четин-эфенди. — Ребятки, ну-ка принесите воды.

Впервые после смерти Фюсун перед кем-то посторонним у меня навернулись слезы. Я сразу взял себя в руки. Попивая чай, принесенный на подносе с надписью «Турецкий Кипр» (этого подноса нет в музее) чумазым подмастерьем, руки которого при этом были идеально чистыми, мы, недолго поторговавшись, выкупили отцовскую машину обратно.

— И куда мы теперь её денем, Кемаль-бей? — спросил Четин-эфенди.

— Буду до конца дней своих жить с этой машиной под одной крышей, — улыбнулся я.

Однако Четин-эфенди услышал искренность в моих словах, поэтому не сказал, как все: «С мертвым в могилу не прыгнешь, жизнь продолжается», а понимающе покачал головой. Но если бы он это произнес, я ему ответил бы, что хочу создать Музей Невинности, чтобы жить с человеком, которого больше нет. Но так как заготовленные слова мне не понадобились, я гордо сказал другое.

— В «Доме милосердия» лежит очень много вещей. Я хочу собрать их все под одной крышей и жить с ними.

Я знал о многих героях, которые, как Постав Моро, в последние годы жизни превращали дома, где хранили свои коллекции, в музеи, открывавшиеся после их смерти. Я любил то, что они создали, и продолжал ездить по миру, чтобы бывать в сотнях музеев, которые полюбил, и повидать сотни других, которых никогда не видел, но мечтал увидеть.

За долгие годы во время моих поездок по миру и стамбульских изысканий о коллекционерах я узнал следующее. Существует два их типа:

1. Одни гордятся своей коллекцией и жаждут демонстрировать её всем подряд (такие обычно бывают на Западе).

2. Другие прячут свою коллекцию где-нибудь в укромном уголке (такие живут в обществах, далеких от современной культуры).

С точки зрения первых, музеи — естественное следствие их собрания. Они уверены, что любая коллекция, по какой бы причине они ни начали её собирать, создана для того, чтобы в конце концов быть с гордостью представленной в музее. Я часто видел это в историях маленьких частных американских музеев: например, в путеводителе по Музею упаковки и рекламы напитков было написано, что однажды мальчик Том, возвращаясь из школы, поднял с земли первую бутылку из-под лимонада. Потом нашел вторую и третью, начал складировать их у себя, и через какое-то время у него появилась идея собрать все бутылки на свете и создать музей.

Коллекционеры второго типа ищут предметы только для того, чтобы хранить. Как и у первых, вначале это ответ, утешение и либо лекарство от некой тайной боли, жизненной проблемы, темного пятна — что было и у меня. Но так как общество, в котором живут такие коллекционеры, музеи и коллекции ценностью не считает, их страсть воспринимается не как часть науки, образования, а как позор, который необходимо скрывать. Ведь в традиционном обществе наличие у человека коллекции указывает не на ценные знания, которыми он обладает, а на душевные раны, какие тот пытается скрыть.

Стамбульские коллекционеры, с которыми я познакомился в начале 1992 года, когда искал для Музея Невинности афишы, фотографии из фойе кинотеатров и билеты на сеансы, на которые мы ходили летом 1976 года, сразу же научили меня чувству стыда за то, что ты собираешь.

Хыфзы-бей, продавший мне после ожесточенного торга плакаты к таким фильмам, как «Любовь пройдет, когда пройдут страдания» и «Меж двух огней», несколько раз отчего-то извиняющимся тоном повторил, что ему приятен мой интерес к его собранию.

— Мне грустно расставаться с этими вещами, Кемаль-бей, и жаль, что я вам их продал, — сказал он. — Но пусть те, кто смеется над моим увлечением, кто издевается надо мной, кто считает, что я мусором забил дом, увидят, сколь высоко ценят то, что я собрал, образованные люди из хороших семей, как вы. Я не пью, не курю, в карты не играю, не распутничаю... Единственное мое увлечение — фотографии актеров из фильмов... Хотите фотографии с корабля «Календер», где снимали фильм с маленькой Папатьей «Услышьте стон моего сердца»? Она в платье на бретельках, а плечи — голые. Не придете ли вы сегодня вечером в богадельню, где один человек хранит фотографии, снятые на съемках фильма «Черный дворец», который не был закончен, так как исполнитель главной роли Тахир Тан покончил с собой, и которых до настоящего времени никто не видел, кроме меня? А еще у меня есть фотография, где немецкая манекенщица Инге, которая снялась в рекламной кампании первого турецкого фруктового лимонада, целуется на премьере фильма в фойе кинотеатра в губы с Экремом Гючлю, в которого она влюблена по роли в фильме «Центральная станция», где она сыграла добродушную немецкую тетушку?

Когда я спросил, у кого еще могут быть нужные мне фотографии, Хыфзы-бей рассказал, что они есть у многих. В Стамбуле немало коллекционеров, дома которых битком забиты старыми фотографиями, пленками и афишами. Когда в них больше не оставалось места, такие собиратели часто покидали свой дом и близких (как правило, они никогда не женились) и принимались собирать все подряд. У некоторых непременно есть то, что я ищу, но в их захламленных домах трудно что-либо найти, да и войти к ним непросто.

Но все-таки я упросил Хыфзы-бея, и он сводил меня к некоторым легендарным стамбульским коллекционерам.

В их захламленных комнатах я сам разыскал немало того, что представил в своем музее: фотографии со съемок фильмов, с видами Стамбула, открытки, билеты в кинотеатры, меню ресторанов, сохранить которые мне в свое время не приходило в голову; ржавые старые консервные банки, страницы старых газет, сумки с эмблемами разных фирм, коробочки из-под лекарств, бутылки, фотографии актеров и знаменитостей и обычные снимки, запечатлевшие повседневную жизнь Стамбула, которые лучше всего рассказывали о городе, в котором мы жили с Фюсун. Хозяин одного старого двухэтажного дома в Тарлабаши, возвышавшийся на пластмассовом стуле среди кучи вещей и бумаг, а с виду совершенно нормальный человек, сказал мне с гордостью, что у него сорок две тысячи семьсот сорок два предмета. Мне почему-то стало стыдно.

Похожий стыд я ощутил в доме газовщика-пенсионера, живущего с прикованной к постели матерью и печкой в одной комнате своего дома в Ускюдаре, куда я с трудом вошел. (В другие комнаты, где было невероятно холодно, пробраться было совершенно невозможно, так как они были битком забиты вещами: издалека я разглядел старые лампы, какие-то коробки и игрушки, бывшие в моем детстве.) Смутило меня не то, что мать газовщика постоянно осыпала его проклятиями со своей кровати. Я понимал, что все эти вещи, которые полнятся воспоминаниями людей, некогда ходивших по улицам Стамбула, живших в его домах и по большей части уже умерших, исчезнут, не попав ни в один музей, ни в одну витрину, ни под одно стекло и не будут никогда никем разобраны. В те дни я выслушал драматичную десятилетнюю историю одного греческого фотографа из Бейоглу, который сорок лет подряд снимал свадьбы, помолвки, дни рождения, рабочие собрания и посиделки в барах, а потом сжег всю коллекцию негативов, потому что для них не хватало места и они были уже не нужны. Негативы всех свадеб, прошедших в центре города, всех вечеринок и собраний никто не хотел брать даже бесплатно.