— Какая скверная погода! — обратилась она к Лоле.

— Ужасная! — ответила маленькая Лола. — Надеюсь, что снегу навалит достаточно, тогда можно будет хоть на санях покататься.

— Ох, Лола! — воскликнула Керри, в памяти которой еще свежи были страдания отца Горио. — Ты только о пустяках и думаешь! А тебе не жалко тех, у кого нет ночлега в такую ночь?

— Конечно, жаль, — ответила Лола. — Но что я могу сделать? У меня и у самой ничего нет.

Керри улыбнулась.

— Тебя мало трогала бы чужая нужда, будь ты даже богата.

— Ошибаешься, — сказала Лола. — Но когда я была в нужде, мне никто ничем не помогал.

— Это ужасно! — снова сказала Керри, глядя из окна на разыгравшуюся метель.

— Посмотри-ка на этого чудака! — смеясь, воскликнула Лола, указывая на поскользнувшегося прохожего. — До чего же глупый вид у мужчин, когда они падают.

— Придется сегодня ехать в театр в карете, — задумчиво сказала Керри.

В вестибюле отеля «Импириэл» только что вошедший Чарльз Друэ стряхивал снег со своего элегантного теплого пальто. Скверная погода рано загнала его домой и одновременно вызвала в нем жажду таких развлечений, которые заставляют забыть о холоде и мраке. Хороший обед, общество интересной молодой женщины и кресло в театре — вот все, в чем он нуждался.

— Хелло, Гарри! — окликнул он молодого человека, сидевшего в одном из удобных мягких кресел. — Как живете?

— Ничего! Жаловаться не могу, — ответил тот.

— Какая дрянная погода!

— Что и говорить! Я вот сижу здесь и думаю, что бы такое изобрести?

— Пойдемте со мной, — предложил Друэ. — Я вас познакомлю кое с кем, спасибо скажете!

— Кто же это?

— Двое девчонок, здесь поблизости, на Сороковой улице. Чудесно проведем время. Вас-то мне и нужно.

— Что ж, возьмем их с собой и поедем обедать! — подхватил приятель Друэ.

— Вот и отлично! — согласился последний. — Подождите, я только схожу наверх и переоденусь.

— Ладно, вы меня найдете в парикмахерской, — сказал Гарри. — Пойду побреюсь.

— Хорошо, — отозвался Друэ и тотчас же направился к лифту, поскрипывая изящными ботинками.

Мотылек по-прежнему порхал, не зная забот.

В купе пульмановского вагона, мчавшегося сквозь метель к Нью-Йорку, сидели трое.

— Первый звонок к обеду! — возвестил официант вагона-ресторана, проходя по коридору и сверкая белоснежным кителем.

— Я больше не хочу играть, — сказала черноволосая красавица, чей высокомерный вид был порожден богатством, и капризным жестом отодвинула карты.

— Может быть, пойдем обедать? — предложил ей молодой муж, одетый по последней моде.

— Нет, есть мне еще не хочется, — ответила жена. — Но играть надоело.

— Джессика, — сказала ее мать, разодетая так, как только допускал ее возраст, — поправь булавку в галстуке! Она все время выползает.

Джессика поправила булавку и, проведя рукой по пышным волосам, взглянула на оправленные в бриллианты часики.

Муж любовался ею, ибо красота всегда имеет над нами власть, как бы она ни была холодна.

— Ну, нам недолго еще терпеть такую погоду! — сказал он. — Через две недели мы будем в Риме!

Миссис Герствуд улыбнулась, уютно устраиваясь в углу купе. Приятно сознавать себя тещей богатого молодого человека, состояние финансов которого она лично проверила.

— А ты думаешь, что пароход отойдет вовремя? — спросила Джессика. — Такая погода не может помешать?

— О нет! — успокоил ее муж. — Для парохода это не имеет никакого значения.

Мимо купе прошел светловолосый молодой человек, сынок какого-то банкира из Чикаго. Он давно уже приглядывался к надменной красавице. Даже сейчас он не постеснялся пристально посмотреть на нее, и Джессика это отлично заметила. Искусно изображая равнодушие, она медленно повернула к окну свою прелестную головку. Но это отнюдь не было вызвано скромностью, присущей молодой жене. Просто ее тщеславие было вполне удовлетворено.

А в это время в одном из переулков, выходивших на Бауэри, перед грязным четырехэтажным зданием, чью некогда темно-желтую окраску сажа и дожди превратили в нечто неописуемое, стояла толпа бездомных и среди них — Герствуд. Толпа нарастала постепенно. Сначала перед запертой деревянной дверью топтались два-три человека в полинявших и мятых фетровых шляпах; не в меру широкие пиджаки отяжелели от талого снега, воротники были подняты. Штаны с бахромой, больше похожие на мешки, свисали над огромными дырявыми башмаками. Они не делали попыток войти и только грузно переступали с ноги на ногу, глубоко засунув руки в карманы и поглядывая то на прохожих, то на зажигавшиеся фонари. С каждой минутой очередь все возрастала. Тут были и седобородые старики с ввалившимися глазами, и люди сравнительно молодые, но изнуренные болезнями, и люди средних лет. Полных не было вовсе. У одного лицо было совсем бескровное, у другого — красное, как кирпич. У того были худые, сутулые плечи, этот ковылял на деревянной ноге, третий был живой скелет, на котором болталась одежда. Повсюду виднелись большие уши, распухшие носы, потрескавшиеся губы и налитые кровью глаза. Во всей этой массе — ни одного нормального, здорового лица, ни одной прямой фигуры, никого, чей взгляд не блуждал бы. Под напором ветра и мокрого снега они спотыкались, напирая друг на друга. Мелькали отмороженные, красные кулаки. У некоторых — жалкое подобие шляпы, отнюдь не защищавшей посиневших ушей. Переминаясь с ноги на ногу, эти люди раскачивались в каком-то жутком ритме.

По мере того как толпа возле двери росла, все чаще и чаще слышались ропот и брань, направленные против кого придется:

— Будь они прокляты! Хоть бы поторопились открыть!

— Посмотрите на фараона! Не спускает с нас глаз.

— Может, они думают, что теперь лето?

— Лучше бы сидеть сейчас в Синг-Синге[7].

Внезапно налетел особенно сильный порыв холодного ветра, и бездомные сгрудились теснее. Толпа колыхалась, двигалась, толкаясь. Тут не было ни злости, ни жалоб, ни угроз. Их мрачное, терпеливое ожидание не облегчалось шуткой или чувством взаимного доброжелательства. Мимо проехала карета, в которой, удобно откинувшись, сидел какой-то джентльмен. Один из бедняков, стоявший у самой двери, обратил на него внимание остальных:

— Взгляните-ка на этого молодчика!

— Ему-то не холодно! — отозвался другой.

— Гей! Гей! Гей! — закричал третий, хотя карета давно уже промчалась.

Понемногу надвигалась ночь. Прохожие спешили домой. Торопливо проходили мимо клерки и продавщицы. Проезжали переполненные трамваи. Ярко горели газовые фонари. В домах ровным красноватым светом засветились окна. Толпа несчастных, голодных людей все еще стояла у двери.