Но она не хотела этого ни в каком виде и резким движением запустила свои пальцы мне в волосы, как если бы хотела подобным образом поставить меня на ноги и потребовать, чтобы я без обиняков заявил ей о своей любви, как если бы она была не готова более выносить наводящую на нее панику ожидания той минуты, когда мы, как в последний раз, снова окажемся в постели. И поскольку ее требование было обусловлено болезненной слабостью, жаром и лихорадкой, я начал, не отводя от нее рук, целовать и ласкать ее лицо и волосы, продумывая, как, пройдя коридором, оказаться в ее спальне, которая наверняка снова была погружена в хаос; а пока что я лихорадочно искал и находил все новые и новые слова, не только способные описать мою непередаваемую и невероятную любовь к ней, но также в попытке рассказать ей о все более страстном желании, поднимающемся во мне, которое в конечном итоге сводилось к новым обязательствам с моей стороны никогда не оставлять ее одну «Я знаю, почему ты меня искала. Знаю точно», — все повторял и повторял я в возбуждении, помогая добраться до просторной спальни и лечь в большую кровать, разрываясь между естественным желанием врача укрыть ее одеялом, уравновесив тем самым жар ее тела с атмосферой вокруг, и другим желанием — желанием нетерпеливого любовника, жаждущего обнажить ее плоть, стянуть ее толстый старый свитер, а затем стащить с нее ночную сорочку, обнажив полные, налитые груди, пока что лежащие беззащитно и спокойно, возвышаясь над округлым животом. И впервые с момента моего появления я увидел слабую улыбку, промелькнувшую на ее лице, так что у меня возникло подозрение, что она не прочь отложить процедуру, связанную с одеялом; но никакого сомнения в том, что она не готова вот прямо сейчас заняться любовью, у меня — увы — не было, пока я не закончу свою любовную песнь о том, как сильно я ее люблю и не объясню, что же именно с такою силой привлекает меня к ней.

— Все дело в Лазаре. — Я не мог удержаться от того, чтобы не выдать ее умершего мужа, в то же время продолжая гладить и целовать ее руки и обнаженные ноги. — Это произошло в тот самый момент, когда я пытался понять истинную причину, по которой ты захотела отправиться с нами в Индию. — Она сделала попытку открыть глаза, отяжелевшие от нездоровья и желания. — И хотя он говорил об этом с оттенком недовольства, мне было весьма любопытно наблюдать, насколько он был польщен твоим страхом одиночества, который, похоже, сводился к боязни остаться без него.

Продолжая говорить, я постепенно опускался на край просторной двуспальной кровати, приближая мою голову к ней, а еще точнее, пытаясь проскользнуть к ее заветной точке — могучему источнику волшебной тяги, исходившей от нее. Она была поражена, что Лазар говорил об интимных ее качествах с чужим человеком да еще в самом начале нашей поездки. Но сейчас ей стало понятно, почему время от времени на железнодорожных станциях я старался помочь ему, оставаясь с ней рядом вместо него, не понимая, что для нее не было различия между «остаться одной» и «остаться без него».

— Ну а что происходит сейчас? — спросил я, бережно касаясь губами ее тела. Ее голова застыла на подушке и она не ответила мне. — Может быть, это лучше всего так? — снова спросил я, приподнял голову в ожидании ответа и увидел, глядя поверх восхитительной округлости ей живота, как она кивнула, подтверждая; глаза ее были закрыты, словно сила страсти повлекла за собою обморок, усиленный температурой и лихорадкой. Я продвинул свои губы к пылающему огню ее влагалища, и она из последних сил стала помогать моему неутомимому языку, испуская стоны удовольствия, умоляя меня простить ее за то, что я могу точно так же заболеть.

Призрак моей лондонской неудачи незримо парил над нами, а потому я прежде, чем ее болезнь могла помешать нам заниматься любовью, не поленился встать и выключить освещение, оставив только свет маленькой настольной лампы, а затем, со сноровкой, приобретенной в раздевалке, расположенной рядом с операционной, разделся сам и бережно снял с нее все, что на ней еще оставалось, продолжая засыпать ее словами любви, полными нежности, которых она упрямо и отчаянно требовала, прежде чем сумел пробиться к самой сердцевине того ужасного и безмолвного страха перед одиночеством. И только много позже врач и любовник слились воедино в одном человеке, который не только поспешил укрыть ее двумя одеялами, но также обратил внимание на ее сухой, отрывистый кашель.

— А сейчас я стану еще и твоим врачом, — успокоил я ее, довольный тем, что ее болезнь не была напрямую связана со звонком.

Она лежала теперь свернувшись наподобие зародыша, изнуренная и слабая. Я быстро оделся и поспешил за своим медицинским саквояжем. Вытащив ключ из двери, я опустил его себе в карман, чтобы ей не нужно было покидать постель для того, чтобы впустить меня. Несмотря на столь поздний час, бульвар был полон седовласых, элегантно одетых пар, очевидно завсегдатаев филармонии, приехавших на концерт, продлившийся позже обычного.

Я поспешил к таксофону на углу, за которым я обычно прятался, подглядывая, как Лазары входят и выходят из дома. И кто бы мог предположить тогда, что наступит минута, когда ключ от их квартиры будет у меня в кармане, а она будет лежать одна в их двуспальной кровати, больная и беспомощная, ожидая, пока я приду и помогу ей, как если бы мы были давно женатой семейной парой. Засунув телефонную карточку в щель таксофона, я посмотрел на экран, который должен был показать мне, сколько минут разговора у меня осталось. А нужно ли вообще мне звонить Микаэле, спросил я сам себя, а если нужно, что мне ей сказать? Если она волнуется по поводу моего отсутствия, я могу успокоить ее двумя-тремя словами. Но Микаэла чувствовала себя в этом мире в полной безопасности, она была не из тех, кто волнуется из-за лишнего телефонного звонка или отсутствия такового, и, я полагаю, очень удивилась бы, узнав, что кто-то тревожится из-за нее. Я был уверен, что, подняв трубку, она не станет спрашивать, куда я подевался или когда собираюсь домой. Скорее, она поинтересуется, превратился ли я уже окончательно в брамина.

* * *

Маленький зеленый экран таксофона известил меня, что я располагаю тремя разговорными единицами — по времени этого было достаточно, чтобы переговорить с моими родителями в Иерусалиме, которым я забыл позвонить раньше из-за своих дел. Но моя мать, которую я поднял с постели, была, как мне показалось, очень удивлена моим звонком, поскольку всего лишь получасом ранее она имела продолжительный разговор с Микаэлой, рассказавшей ей о том, как прошел день у Шиви и между прочего упомянувшая, что я отправился оказать помощь заболевшей миссис Лазар.

— Извини, мама, я ничего этого не знал, поскольку меня не было дома, — объяснил я.

— Хорошо, тогда откуда же ты звонишь сейчас? — спросила она тревожно. — Сейчас ты уже у заболевшей?

— Нет, — поспешил я успокоить ее, стараясь в то же время не слишком сильно погрязнуть во лжи. — Я говорю из платного телефона на улице. Я попросту вспомнил, что обещал вам позвонить сегодня, но не позвонил…

— О, ничего страшного, — сказала моя мать, хотя я и знал, что она тронута моей заботой. — Если мы говорим с Микаэлой, это то же, что мы говорим с тобой. Но как получилось, что ты до сих пор еще не там? Что с ней случилось? Это на самом деле нечто серьезное, или всего лишь ложная тревога?