– Зачал ты, атаман, говорить, а не до конца… что же дале было?

– Дале и сказовать не надо бы… С корзиной на руке, с бабенками у груди пошли наши женки ночью в чужую округу. Боярский сын наши деньги ждет, на остатки бражничает и на царев поход мешкат… Пронюхал клюшник его о женках, ему довел… Кричит меня: «Гей, пестрая рожа! Куды баб да девок угнал?» А я ему: «Семьи мужики по миру пустили, кормить их нечем, а ты хлеб теребишь с нас, так пошто в дому лишний рот держать?» – «Поди, – кричит мне, – домой! Покайся – завтра повешу!» А я ему: «Человек я справедливой, скажу правду: чьи руки крепше, тот и повесит!» Ништо сделал – домой меня спустил, а я собрал кто поудалее, сказоваю: «Мешкать, робяты, не надо! Ладьте харч да топоры поточите». И вот… пришлось нам абазуриться в лесу близ ярославской дороги. Прослышали от ямщиков, что немчин галанский, Свен прозвище[295], купчина складом, пошту наладил… ямщики погнали в Вологду и Ярослав с деньгами… и мы жили. Проведали, што на Кострому идут воза – сюда перекинулись.

– Ты, атаман Ермил, меня от голодной и холодной смерти избавил и путь указал.

– Указать мало: дам тебе двух парней, они в Ярослав часто на торг ходят – сведут!

– За такое и спасибо сказать не знаю как! Вот на память о Сеньке, бери.

Сенька придвинул суму, выволок из нее шестопер, отдал атаману.

– Ох, и добрая же вешшь!

– Возьми! Порой будешь вспоминать обо мне. Про помещика ты доскажи.

– Так там уж все и кончено. Ну, пришли ночью, сказал я ему: «А ну-ко, чертов боярин, выходи к народу! Не абазур – прямой я человек, – чьи руки крепше, тот и повесит!» Так он у меня на лавке под бумажники полез прятаться. Клюшнику ево сказал: «Аким, ты хоша старик, да много нас за тебя секли плетьми. Не боярин – мужик родом, не казним тебя, но скидай портки, сечь зачнем!» И секла того клюшника вся наша ватага. Дом не сожгли – взяли из него рухлядь, да кое оружье было, взяли. Помещик висел на князьке дома у конца, и воронье над ним граяло. Пойдешь в Ярослав, берегись Василия Бутурлина, наместника, он же воевода. Злой и хитрой старичонко… айканье его Москва любит!

Сенька с атаманом Ермилом еще долго пили водку, наконец атаман сказал:

– Аржанины нет! Вались спать на лосину! Запасись силой в дорогу, и я прикорну.

Они уснули скоро.

Утром опять пили водку и ели гороховую кашу да баранину, пряженную на вертеле. Атаман, отпуская с Сенькой и Улькой двоих парней, наказывал:

– На становищах, парни, делайте нудью – топоры с вами, а сушину сыщете, тропы вам ведомы. – Прощаясь с Сенькой, дал ему серебряный перстень с печатью: – Не теряй! Вешшь неказиста, да тебе надобна. В тюрьму сядешь, тогда твоя женка на торг выйдет, а наши узрят перстень, ее спросят, што ты и где ты, – выручать придем! Краше бы тебе на Кострому идти, там воевода проще да еще есть бражник, поп Иван. Ой, тот поп! Любит нашего народу. Село есть близ Костромы, зовется Становщиково, в том селе всяк дом наших примает! Дай обнимемся да иди.

Они обнялись.

Целый день шли. Изредка садились, грызли сухари. Вечереть стало. Ходоки нашли место, развели огонь. Улька у разведенного огня варила толокно, вблизи было озерко – воды много. Парни отошли недалеко, стали рубить сухопостойное дерево, в обхват человеку. У огня лежали сумки парней, Сенькина сума и армяк. Сенька подошел и сбоку дерева глубоко влепил свой топор.

– Дай помогу вам!

Парни были неразговорчивы, но один сказал:

– Ты, дорожний, не руби!

– А пошто? – удивился Сенька.

Другой парень пояснил:

– Как мекаешь: ежели с той стороны рубить, где ты, куды дерево падет?

– А падет, и делу конец!

– Тогда всему конец! Дерево падет на огонь и твою женку убьет.

– Понял! Рубите вы, тащить обрубки помогу.

– Поди к огню, мы сами управимся.

Сенька отошел к Ульке. Придя, он набил трубку и закурил. Рог, торопясь из Москвы, забыл в избе, про запас была в кармане армяка трубка. Улька сказала:

– Думаю я, Семен, развязать узелок с жемчугами, дать жемчугу парням.

– Того не делай, Ульяна! Мы не знаем, кто они. Атаману и то я не оказал жемчугов… А эти, гляди, мы заснем, они и зарезать могут.

– Ой, правда!

– Дам я им по два рубли серебряных – будет довольно: идут на торг, и там им сгодится серебро.

Сушина упала с великим треском, она прошла стороной, но сухие толстые сучья долетали до огня. Снег на большое пространство и в разных местах потрескивал, оседая. Парни ловко и скоро окорзали сучья дерева, разрубили на два чурака, пролазили и оба чурака принесли. Положили дерево на дерево, один сказал:

– Глубже укрепу тычь в снег!

Другой ответил:

– Знаю… теши клинье да смоль нащепи!..

Изладив нудью, один подошел, взял из огня головешку.

Нудья загорелась, зашипел тающий снег, а когда было готово, – место кругом нудьи вытаяло и обсохло, – позвали в голос оба:

– Эй, дорожние!

– Идите греться.

– Вот туто вам место! – сказал один, показывая на сухой мох, надранный и накиданный, как постель.

Улька, обжигаясь, жадно глотала горячую похлебку. Сенька курил, вытащил малую кису, дал парням по два рубля.

– Оно бы не надо, – сказал один.

Другой прибавил:

– Вот, кабы ты табун-травки дал, было бы любее.

Сенька дал им по горсти табаку. Оба вытащили трубки, стали курить. Пока Сенька ел, молчали, покурив – повеселели, один спросил:

– Скажи, дорожний: чем ты нашего ватамана околдовал?

Другой пристал тоже:

– Ватаман у нас человеку спуску не дает, бедовой и на кровь падок…

Заговорил опять первый:

– А? Как ты ево оборол? Нихто не понял!

Парни были в вотоляных кафтанах, запоясаны кушаками, и топоры еще не вытянуты из запояски. Сенька встал, сказал:

– Станьте оба рядом, плотно!

Парни встали на ноги, придвинулись плотно друг к другу, оба рослые и широкоплечие. Сенька нагнулся к ним, взял за кушак того и другого одной рукой, поднял над головой, повертелся с ними, поставил на ноги, спросил:

– Поняли или нет? Если б вас было четверо, так же бы поднял.

– Теперь домекнули! – сказал один.

Оба разделись, вынули топоры, сунули в снег. Они поели сушеного мяса, взяли у Ульки порожний котелок, по очереди сходили за водой, попили воды. Один пил холодную, другой слегка подогрел воду. Оба крестились, когда ели.