А Конрад… Разве не сказал Эпиктет: «Не следует сокрушаться о том, что не зависит от нас»? Разве он не учил: «Ты рожден не для того, чтобы разделять с кем-то унижение и несчастье» и «Если кто-то несчастен, помни, что он несчастен по своей вине»? Разве он не сказал, что мы напрасно находим множество оправданий для слабых духом? Что мы никому не должны позволять делать нас несчастными? Да, все это его наставления, а Эпиктет для Конрада сейчас единственный компас… и Конрад останется в стороне. А что, если он неправильно понял древнего мудреца? Использовал его слова, чтобы уклониться от своего прямого долга, оправдаться в собственных глазах? Но ведь Эпиктет сказал, что если любовь к близким делает тебя рабом и несчастным, то не следует любить близких! Да, это его слова… Конрад снова и снова перебирал все доводы…

Громила качался в проходе перед душем. Желтый верх робы он снял, и его шея, грудь, плечи, вздувающиеся мускулы рук казались гигантскими, гипертрофированными. Вокруг околачивались пять-шесть парней из его свиты, наперебой стараясь угодить. Даже Ротто со своей шайкой не обращал внимания на Покахонтаса, да и на самого Конрада — по крайней мере тот ничего такого не замечал.

Время шло, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Конрад постепенно успокоился и взялся за новое письмо Джил, Карлу и Кристи, а потом стал читать книгу II Эпиктета. Вскоре пришла пора возвращаться в камеру, ложиться на койку, снова слушать крики в пустоту и оклендские баллады рэп-мастера Эм-Си Нью-Йорк.

Вечером следующего дня «общее время» шло как обычно. Когда Конрад в последний раз отрывался от книги, обводя взглядом комнату, Покахонтас уныло бродил по краю территории белых, а Ротто с шайкой расположился в центре своих владений. Телевизор переключили на спортивный канал, где шли соревнования по бобслею. Поверх свиста и скрежета летящих саней звучал ровный, хорошо поставленный голос комментатора. После криков и взрывов, визга Лорелеи Уошберн, голливудских имитаций уличных разборок, постоянно лившихся на голову с телевизионной подставки, в бобслее было даже что-то умиротворяющее. Конрад снова нырнул в книгу III…

«Думаешь ли ты о том, что суть всех зол, неблагородства и малодушия в человеке — не смерть, а страх смерти? Так вот, против него упражняйся, сюда пусть будут направлены все рассуждения, упражнения на деле, чтения на занятиях, и ты узнаешь, что только так люди становятся свободными».

Конрад вдруг вскинул голову, сам не понимая почему. И только тогда заметил, что привычный шум «общей комнаты» опять стих. Бросил взгляд туда, где обычно стоял Ротто со товарищи — пусто, никого… Конрад стал высматривать Покахонтаса. Но бледное, тощее привидение уже не маячило у стены… И на соседнем столе оно не было распластано. Там, где раньше сидел Покахонтас, устроились теперь большая часть «Нуэстра Фамилиа» и Пять-Ноль, погруженный в разговор с Флако. Гаваец стрельнул взглядом в сторону душа. Флако тоже туда поглядывал. Конрад последовал их примеру. К его удивлению, пять или шесть парней Ротто, включая Гнуса и Аморала, выстроились у входа в помывочную, как часовые — нельзя было не только войти туда, но и заглянуть. Наверно, успели как-то договориться с Громилой и его шайкой. Самого Ротто не было видно. Сани со скрипом и свистом пролетали по желобу… Невозмутимый низкий голос продолжал комментировать… Слышались всплески аплодисментов… Шизик старался шаркать как можно дальше от душа…

Что бы ни делали с Покахонтасом, это совершалось сейчас, в душе за бетонной перегородкой. Какой-то внутренний импульс подталкивал Конрада встать и направиться туда, но он этого не сделал. Он даже не шевельнулся. Просто сидел и смотрел. Воздух, казалось, потрескивал от напряжения.

После нескольких минут, которые длились для Конрада целую вечность, строй белых у входа в душ слегка расступился. Двое отошли на шаг, из-за их спин показался долговязый сутулый парень дегенеративного вида по прозвищу Скелет. За ним — грузный бородатый оки Пузырь. Он поддергивал на ходу желтые штаны робы. И, как по команде, шайка Ротто сделала шаг от входа в душ и пошла к своему месту в общей комнате — гуськом, по стенке. Конрад сразу понял почему — чтобы не попасть в поле зрения видеокамеры. Вся «Нуэстра Фамилиа», включая Пять-Ноль, демонстративно не смотрела в их сторону. Шаркающий Старик постарался отойти подальше. Громила и его свита наблюдали за этим маршем с явным любопытством. Конрад не отводил взгляд. Он ничего не мог с собой поделать. Мысль о том, что сейчас произошло, лишила его самообладания. И он увидел то, что, в общем-то, ожидал увидеть. Из-за бетонной перегородки показалась наполовину лысая голова с тонким сальным хвостом. Потом отморозка стало видно в полный рост — Ротто вышел и осмотрелся. Выше пояса на нем ничего не было, мощный торс лоснился от пота. Ротто слегка нагнулся и, как показалось Конраду, демонстративно поправил желтые штаны. Заложил большие пальцы за резинку и преспокойно пошел к своим. Демонстрируя свою знаменитую походку Франкенштейна, раскачиваясь на негнущихся ногах и двигая плечами, Ротто обводил торжествующим взглядом всю «общую комнату», словно проверяя, все ли в курсе. Конрад хотел отвести глаза, но тот же внутренний импульс удержал его. На секунду их взгляды встретились — Ротто шел вдоль стены, Конрад сидел за столом над страницами Эпиктета. Ротто чуть шевельнул губами, но Конрад так и не понял, что означало выражение его лица. Потом отморозок перевел взгляд на что-то другое, продолжая свое триумфальное шествие к территории белых.

«Общая комната» безмолвствовала, лопотал только телевизор. Там, видимо, шла реклама — Конрад слышал неестественно громкий детский смех, переливы саксофона…

Тем временем из-за бетонной перегородки показалась еще одна фигура. Рыжий «ирокез» на безжизненно-белой бритой голове — первое, что заметил Конрад. Покахонтас, шатаясь, ковылял к выходу из душа. Когда он добрел до края перегородки, стало видно, как он судорожно натягивает желтые штаны поверх впалого, тоже неестественно белого живота. На лице, теперь еще более бледном и жутком, застыло странное выражение. Безволосые брови сошлись к переносице, рот приоткрылся, словно Покахонтас пытался вспомнить что-то очень важное. Потом он закрыл глаза, уронил голову на грудь, подбородок задергался. Беззвучно всхлипывая, Покахонтас шагнул в комнату. Открыл глаза, огляделся. Обитатели комнаты старались избежать его взгляда. «Арийцы», «Нуэстра Фамилиа», Пять-Ноль, даже Громила со своей командой и шизик Старик, сделавший очередной зигзаг и зашаркавший прочь от несчастного, — все, кроме Конрада, отводили глаза. Покахонтас выпрямился и упер ладони в бока, словно пытаясь собраться и вести себя с достоинством. И тут же — прямо на месте — рухнул. Упал в обморок, лишился чувств, растянулся на бетонном полу. Ротто, Гнус, Пять-Ноль, Флако, Уэддо, Крутто — все были в десяти шагах от него, но никто даже пальцем не шевельнул. Сани снова со свистом понеслись по желобу, в далекой холодной стране, бог знает где, раздались всплески аплодисментов. Конрад поднялся с привинченного к полу стула — он больше не мог сопротивляться своим внутренним толчкам, даже с помощью Эпиктета. Голова гудела, и он уже не слышал телевизора, вообще ничего не слышал. «Арийцы» и «Нуэстра Фамилиа» настороженно смотрели на Конрада, когда тот шел по границам их территорий. Пять-Ноль так таращился на него, делал такие глаза, что Конрад без труда читал его мысли: «Ну всё, у хатника моего крыша поехала». Дойдя до Покахонтаса, Конрад сперва подумал, что парень мертв. Покахонтас лежал ничком, неестественно вывернув шею — казалось, он смотрел куда-то в потолок, хотя глаза совсем остекленели, а рот широко открылся, словно оттуда только что вырвался последний вздох. Какой-то грибок, отвратительная плесень на коже! Нет, это всего лишь рыжеватая щетина, она пробивалась не только на лице, но и на голове, там, где волосы были сбриты.